Крыж словно опомнился, испуганно посмотрел на сына и лишь после длительной паузы неуверенно произнес:

–  Ну да, конечно. Любви просила… Чтобы, значит, пощадил ее.

–  Ну а те две?

–  Одна только дрожала и почти не дышала. Она как бы умерла стоя… А третья молчала, не плакала, не просила, только разорванную блузку прижимала к телу, прикрывая грудь.

–  Что-то твой рассказ о любви жутковатый. Ты не находишь?

–  Да что там! Обычная вещь была для меня.

–  Кто же ты такой, что имел такую власть?

Крыж налил в стакан водки, посмотрел на свет и произнес сквозь зубы:

–  Вишь, какая чистая да прозрачная, а человека делает свиньей. Власть, она тоже вроде этого зелья…

–  Ты не ответил на мой вопрос, - глядя подозрительно, глухим голосом напомнил Эдуард.

–  Перед тобою твой отец, Крыж Феноген Сергеевич, расстрелянный в сорок втором году. Вот рубец на лице - след пули. О, за этот рубец я взял высокую плату, дорогую!

–  Чем я обязан тебе за твое доверие?

–  Хочешь быть богатым, независимым? Мне нужна твоя помощь. Ты мой сын, и я тебя озолочу. За небольшую услугу.

–  Как деловой человек, я понимаю, что речь идет не о пустяках, а о серьезном деле. Тебя на откровенность со мной толкнула нужда. Я готов тебя выслушать. Но только так: начистоту. Доверять так доверять. Чует моя душа, что ты в своем обличье прячешь совсем иного человека.

Феноген Сергеевич посмотрел на сына долгим, испытующим взглядом, потом завел разговор, кажется, совсем не о том, чего ожидал Эдик.

–  Ты химикаты для цветной пленки покупаешь? Бумагу импортную для цветных фотографий тоже покупаешь в магазине?

–  Конечно.

–  Вот так приходишь и выбираешь на прилавке импортную бумагу, закрепители-проявители?

–  Ну, не так открыто. По знакомству.

–  Тебе по знакомству достают из-под прилавка? Так?

–  Ну и что из этого?

–  Значит, под прилавком самые нужные, самые лучшие вещи. Так и человек. Он как айсберг. Основная масса под водой.

–  Тебе айсберг не подходит. Скорее всего, ты то, что под прилавком.

–  И на том спасибо. И вот, если ты хочешь поживиться, то должен заиметь со мной знакомство, блат. И откроется тебе кладезь злата и серебра. Ты понял, сын мой?

–  Даже козе понятно.

–  Вот я ставлю вопрос перед тобою: ты хочешь знать, что у меня под прилавком?

–  Да, видно, грехи твои тяжки, коли ты так гнешься под их грузом.

–  Правильно подметил. И пора мне открыться перед тобою. Сегодня я дознался, что офицер по фамилии Оленич умер от ран в сорок четвертом. Но один из бывших его подчиненных высказал сомнение в смерти Оленича. А мне нужна уверенность.

–  А кто он, этот офицер?

–  Оленич - мой палач. Это он меня расстреливал в сорок втором. Взгляни на мое лицо - это след пули его пистолета. Сегодня уезжаю в Зеленбор, плюну на его могилу. Поставлю, так сказать, точку над прошлым. Проводишь меня?

–  Нет, спешу в Ворзель, на дачу: там ждет меня мой московский шеф.

5

Забрезжил свет.

Тьма разреживалась, уходила, как ночь отодвигается под напором рассвета. Боль разламывала голову, стучала в виски. Тяжело припали веки, словно отлитые из металла, но оранжевая густая сеточка пробивалась сквозь них, согревала, нежила. Наконец Оленич раскрыл глаза, и его удивила и поразила необычайная белизна, такая неожиданная, что он не сразу понял, где находится. Кажется, все знакомо, но все настолько чисто и бело, что сделалось неузнаваемым: стены и потолки, как первый снег, отливающие голубизной, и дверь, и скатерть на столике, и даже фарфоровая птичка на этажерке - незапятнанно белые. В распахнутом окне голубела бестелесная прозрачность неба. И только красная ягодка калины в клюве птички на этажерке да лепет листвы за окном разрушали белую безмятежность палаты. И какой-то внутренний порыв устремил его существо в настежь раскрытое окно, к шуму сада и голубизне весеннего неба.

«Наверное, так рождается человек», - подумал Андрей, не двигаясь, боясь нарушить представший ему мир.

Он зажмурил глаза, заболевшие от белой чистоты, и тут же услышал легкое дыхание, словно чей-то облегченный вздох рядом с собою. И запах! Аромат ландыша. Он снова раскрыл глаза и увидел возле кровати в белоснежном халате Людмилу. Склонясь, она читала. Из-под шапочки выбился локон томных густых волос, насквозь просвеченных солнечным лучом. Солнечный зайчик прял и золотил прядку. Людмила воспринималась сейчас как сказочное видение, словно только что приснилась вместе с голосом профессора Колокольникова, и в то же время ее присутствие наполняло Андрея совершенно реальным чувством возвращения из тысячелетнего полета или падения в пучину, из бессмысленно бредового состояния. Там, в той бесконечной тьме, лишь на краткий миг сверкнула ослепительно яркая точка, что словно трассирующая пуля со звоном била в лоб, и звук был похож на голос профессора: колодник, колодник, колодник. Но Колокольников сразу уходил и пропадал, а на тело Оленича наваливалось какое-то зверье, хватало острыми зубами и вытягивало бесконечные нити обжигающей боли. Где-то в темном уголке сознания билась одна отчаянная мысль: присыпало песком. Надо выкарабкаться из песка… Дышать, дышать, дышать! И когда казалось, что он делает последний глоток, что уже нечем будет дохнуть, окончательно пришел в себя. Сразу не решился открыть глаза - он еще не верил, что ожил, что проснулся и что увидит солнечный свет и зайчика, перебирающего волосы Люды… А действительно, она здесь, или то было все же видение, часть бредовых, фантастических сновидений?

–  Ты рядом, и я живу, - прошептал он, боясь вспугнуть видение.

Криницкая вздрогнула. Глаза ее всполошились, метнулись навстречу его взгляду, блеснули. Смуглое лицо немного вытянулось, и волнение проступило бледностью на впалых щеках.

–  Это ты излучаешь такой свет?

–  Ты сам приближаешься к свету, когда… когда возвращаешься.

–  Откуда?

–  Из вечной ночи.

–  Долго я там пребывал?

–  На этот раз - вечность.

–  И ты ожидала моего возвращения?