С минуту я сидела, держась за голову и тупо глядя в темное звездное небо. Потом пробормотала:

– Шкипер, воля твоя, ты сбрендил. Это же огромные деньги, а я…

– Это вообще не деньги, – сказал Шкипер таким тоном, что я тут же умолкла. – Я бы тебе еще пару заведений прикупил для спокойствия, но с этим попозже, когда освоишься.

– Шкипер… – начала было я – и снова замолчала. Все это было слишком неожиданно, неправдоподобно и… страшно. Может, он просто пускает мне пыль в глаза? Господи, после стольких-то лет…

Шкипер снова угадал, о чем я думаю. Отложил сигарету, невесело усмехнулся.

– Детка, я не в тех годах, чтоб перед тобой хвост пушить. Просто так надежнее. Я уже говорил. Я сейчас есть, а завтра – нет, все может быть. С чем ты останешься? А это твоим будет при любом раскладе.

– Да не зови ты смерть! – взорвалась я. – Нельзя все время поминать! Хуже будет!

Шкипер пожал плечами, снова затянулся. Я, помедлив, положила ладонь на его руку и почувствовала, как он вздрогнул.

– Шкипер?..

Он улыбнулся, глядя на свою сигарету. Я взяла его руку, прижалась к ней щекой. В горле встал комок; сглотнув его, я торопливо сказала:

– Делай что хочешь. Я спорить не буду. Ресторан так ресторан. Слава богу, хоть не башня Пизанская…

– Ты хочешь Пизанскую башню?

– Ой, заткнись… Заканчивайте ремонт, я цыган своих выпишу, хоть работа у всех будет. Только не зови смерть. Я не могу больше тебя хоронить… Во второй раз – не могу, понимаешь? Я лучше сразу с тобой вместе…

– Бьянка, – не поднимая глаз, напомнил он.

Я кивнула. Попыталась заглянуть в лицо Шкипера, но он вдруг указал мне куда-то в сторону. Я обернулась – и увидела Марчелло и Марию, стоящих в двух шагах и с широкими улыбками разглядывающих нас, – ни дать ни взять, счастливые родители! В руках Марчелло действительно была огромная лохань с макаронами, Мария держала блюдо с креветками – такими огромными и розовыми, каких я в жизни не видела. И только сейчас я вспомнила, что не ела с раннего утра.

Две недели спустя в аэропорту Анкона высаживался десант моих цыганских родственников. Прибыли: Милка с тремя старшими дочерьми, годовалым сыном и трехмесячной Жозефиной, младшие сестры Любка и Дашка – тоже с детьми, а также восемнадцатилетняя красавица Анжела – восходящая звезда ресторана «Золотое колесо» на Таганке. Командовал отрядом сестер Тумановых их дядька Иван Леший.

Справедливости ради надо сказать, что будь в семье Тумановых на тот момент все в порядке – ничего бы у меня не вышло. Но Шкипера угораздило объявиться как раз тогда, когда моих соседей преследовали несчастье за несчастьем. Открыл парад проблем отец семейства, в пятьдесят пять лет неожиданно влюбившийся в молодую русскую женщину, взыгравший, как старый боевой конь при звуке трубы, и отбывший к своей последней любви с чемоданом и гитарой наперевес. Его жена, моя приемная мать, тетя Ванда, двадцать пять лет стоически терпевшая загулы мужа, на этот раз не выдержала и слегла. Милка еще весной ушла от мужа с пятью детьми: он пил и изменял ей. Старшая дочь, Нина, ругалась с супругом в перманентном порядке. Анжела послала к черту жениха, с которым была помолвлена шесть лет, узнав, что он употребляет морфий. Старший сын собирался жениться в четвертый раз, младший, напротив, увертывался от женитьбы как умел, будучи влюбленным в русскую девушку-актрису, жениться на которой он мог только через трупы родителей. Дед Килька грозился умереть, зажилив поминки, и ежемесячно проигрывал в покер всю пенсию. В довершение ко всему, старший брат тети Ванды, Милкин дядька, всегда бывший, на мой взгляд, редкостной свиньей, превзошел самого себя, уведя молодую жену у своего же сына. Теперь зарезать его сводным хором обещали как собственные дети, так и братья уведенной невестки. В общем, как говаривал Яшка Жамкин, «не понос, так золотуха». И посреди всех этих неурядиц в Москве объявилась я с рассказом о воскресшем Шкипере.

Я сидела у изголовья постели тети Ванды, как можно осторожнее пересказывала все по второму разу, а сердце у меня сжималось: никогда еще моя приемная мать не выглядела так плохо. Что бы ни случилось, какие бы грозы ни гремели над огромной семьей – она всегда была спокойна, нетороплива и решительна, как боевой эсминец. А сейчас мой рассказ слушала, откинувшись на подушки, постаревшая на несколько лет женщина с резко обозначившимися на темном лице морщинами, похожая на Индиру Ганди, с запавшими, болезненно блестящими глазами и сединой надо лбом – никогда раньше не виданными серебряными нитями. Я говорила – и мечтала про себя, чтобы пришел, появился знакомый зеленый шар. Но он всегда сам решал, когда ему прийти.

Шкипера тетя Ванда помнила хорошо, моему рассказу почти не удивилась и совсем не испугалась. Когда я закончила, она опустила веки и дальше разговаривала со мной уже с закрытыми глазами.

– Так, говоришь, у него теперь все дела законные?

– Он так говорит.

– Конечно, что же ему еще говорить… Не знаю, девочка. Решай, как тебе лучше.

Я взяла коричневую, сухую руку тети Ванды, прижалась к ней щекой.

– Как ты скажешь, дайо, так и сделаю.

– Не надо. Тебе жить-то, не мне. Просто знай: такие, как он, долго не живут.

– Я знаю.

– Лучше не рожай от него.

– Это как получится.

– Если что стрясется – отдавай все, жизнь береги. И помни – всегда вернуться можешь, у тебя тут семья.

У меня встал ком в горле.

– Спасибо… Я… Я помню.

– Помоги, повернусь.

Я поддержала тетю Ванду, подоткнула подушки.

– Ох… Спасибо, бог с тобой… Господи, Санька, ну что же ты за цыгана не вышла? Сейчас бы уже сколько детей было… И не рвалась бы ты от нас никуда!

Я привычно заныла: