— Что вы имеете в виду?

— Вы знаете, что я имею в виду.

Она хотела правды. И я открыл ей правду, не понимая, почему я так упрямо лезу в это дело и ради кого. Ради Марлин? Ради Слоуна? Ради Коньмана? Или же просто ради Роя Честли, бакалавра искусств, который некогда был классным руководителем мальчика по имени Леон Митчелл и старался относиться к нему без предубеждений, как и к любому из своих ребят, — по крайней мере, я страстно на это надеялся, несмотря на неуютные воспоминания, несмотря на слабое, но упорное подозрение, что в глубине души я знал, что мальчик может упасть, но подставил это знание в некое темное уравнение, в толком не продуманную попытку задержать другого мальчика — того, который его столкнул.

— Это ведь так, да? — мягко произнес я. — Вот в чем правда. Вы его толкнули, а потом опомнились и решили помочь. Но показался я, и вам пришлось убежать…

Ведь именно это я видел, когда близоруко таращился из окна в Колокольной башне. Два мальчика, один лицом ко мне, другой — спиной, и между ними фигура школьного смотрителя, зыбкая тень которой вытянулась вдоль длинной крыши.

Он окликнул их, и они бросились наутек. Тот, который был спиной ко мне, опередил другого и, добежав до укромного места в тени Колокольной башни, как раз напротив меня, остановился. Другой был Леон. Я узнал его, едва увидев его лицо в резком свете огней, еще до того, как он подобрался к своему приятелю на краю водостока.

Ничего трудного не было в этом прыжке. Несколько футов — и они добрались бы до главного парапета и спокойно перебежали бы главную крышу школы. Пустяковый прыжок для мальчишек, хотя для Джона Страза, насколько я мог судить по его неуклюжему продвижению, это было совершенно исключено.

Я мог — я должен был — крикнуть именно тогда, но мне хотелось узнать, кто второй мальчик. Я уже знал, что он не из моих. Моих я знаю, даже в темноте узнал бы любого. Эти двое балансировали на самом краю крыши, и длинный луч света со двора окрашивал волосы Леона алым и голубым. Другой мальчик находился в тени, вытянув руку, будто пытаясь закрыть лицо от приближающегося смотрителя. И было похоже, что между ними шла тихая, но яростная перепалка.

Это длилось секунд десять, может меньше. Их разговора не было слышно, хотя донеслись слова «прыгай» и «смотритель», а потом всплеск пронзительного неприятного смеха. Я был сильно разгневан, как гневался на тех, кто вторгся в мой сад и изуродовал мой забор. Меня возмущало не столько вторжение или то, что меня вызвали туда среди ночи (на самом деле я пришел сам, посмотреть, что там за возня). Мой гнев имел гораздо более глубокие причины. Мальчики плохо себя ведут, это жизненный факт. За тридцать три года у меня накопилось немало примеров. Но этот мальчик — один из моих, и я чувствовал себя так, как, наверное, чувствовал мистер Тишенс в тот день в Колокольной башне. Я не собирался это показывать — быть учителем означает скрывать ярость, если злишься на самом деле, и изображать ее, если нет, — но хотелось увидеть выражения их лиц, когда я окликну их по именам из темноты. Для этого были нужны оба имени.

Леона я, конечно, узнал. Утром, ясное дело, он назвал бы своего друга. Но до утра далеко, а в тот миг им стало бы ясно, как и мне, что я не в силах их остановить. Я представлял их реакцию на мой окрик — они просто разбегутся с гоготом и насмешками. Потом, конечно, я бы заставил их за это заплатить. Но легенда осталась бы жить в веках, и вся Школа запомнила бы не то, как они месяц работали мусорщиками или были на пять дней отстранены от занятий, а то, что какой-то мальчишка ослушался старого Кваза на его собственной территории — и даже на несколько часов остался безнаказанным.

И вот я ждал, стараясь хоть краем глаза различить черты второго мальчика. На мгновение, когда он отступил назад для прыжка, внезапный мазок красно-синего света явил мне юное лицо, искаженное каким-то сильным чувством: рот растянут, зубы оскалены, глаза как щелки. Это изменило его до неузнаваемости, и все же я знал его. Мальчик из «Сент-Освальда». И тут он с разбега прыгнул. Смотритель быстро приближался — его широкая спина частично закрыла поле зрения, там, где крыша обрывалась водостоком, и тогда в неясном движении и вспышке света я разглядел, как рука Пиритса коснулась плеча Леона — всего на секунду — перед тем, как оба прыгнули в темноту.

Что ж, конечно, было не совсем так. Во всяком случае, для меня, хотя и довольно близко к правде. Да, старик, я толкнула Леона, и, когда ты окликнул меня по имени, я была уверена, что ты видел это.

Может, мне даже хотелось, чтобы кто-нибудь увидел это, чтобы кто-нибудь наконец осознал мое присутствие. Но я была в смятении, в ужасе от своего поступка, на взлете от своей смелости, обожжена виной, отчаянием, яростью и любовью. Я все бы отдала за то, чтобы случилось так, как я вам рассказала: Буч и Санденс на крыше часовни, последний помост, последний обмен взглядами друзей-соучастников перед отважным прыжком к свободе. Но это было не так. Совсем не так.

— Твой отец? — переспрашивает Леон.

— Прыгай! — говорю я. — Да прыгай же ты, давай!

Леон смотрит на меня, лицо его синее от огней пожарной машины.

— Так вот, значит, как. Твой отец — смотритель!

— Быстрее! — шиплю я. — Времени нет.

Но Леону наконец открылась истина, и снова появился этот взгляд, который я так ненавижу, губы кривятся в злой усмешке.

— Я бы даже согласился, чтобы нас поймали, — прошептал он, — посмотреть, какие у них будут физиономии…