Слава богу, в женском туалете никого не было. Она открыла пристенный складной стол и положила на него ребенка.

— Я делаю это вот так... — сказала она.

Она как будто разорвала надвое то подобие комбинезончика, в котором находился ребенок (и когда она сделала это, я увидел множество кнопочек на штанишках и вокруг попки), потом потянула ножки ребенка на себя и ослабила тесемки по краям подгузника. Затем одной рукой задрала ножки, а другой взяла влажную салфетку и ею промокнула попку. Испражнения сами по себе были не так уж и ужасны. Их было немного, и они пахли скорее как молоко, чем как собачье дерьмо. Потому я и не хотел делать этого ночью. Я боялся, что это пахнет собачьим дерьмом, или человечьим, все равно, и меня вырвет. Моя новая знакомая сложила грязный подгузник, бросила его в синий мусорный мешок для влажных отбросов и за десять секунд натянула новый подгузник.

— Ну как? — спросила она.

— Восхитительно! — ответил я.

— Что? — спросила она.

— Просто блеск, как ты это проделываешь, — сказал я, и я в самом деле так думал. Это была самая невероятная вещь, какую я видел в жизни. Во всяком случае, это была самая невероятная вещь, какую я видел в женском туалете.

— Но ты умеешь это делать сам, — сказала она.

— Умею?

Я не мог этому поверить. Если я научился такому за считанные недели, значит, я умнее, чем сам о себе думал.

В кармане моей куртки оказалась связка ключей, так что я смог сам войти в дом Алисии, после того как минут двадцать тыкался не тем ключом не в то отверстие. Моя мама была уже здесь; она сидела за кухонным столом и держала на руках Руфа. Она выглядела старше, моя мама, и не на год старше, а больше, если понимаете, что я имею в виду, и я надеюсь, что морщины на ее лбу появились не из-за меня. И все-таки я был так рад увидеть ее! Я почти побежал к маме, но скорее всего я виделся с ней вчера, так что, если бы я бросился в ее объятия, это выглядело бы странно.

— Это папка, — сказала она, и я, разумеется, начал озираться, ища того, к кому относились эти слова, а потом рассмеялся, как будто это была шутка.

— Алисия впустила меня, но она решила пройтись, — сказала мама. — Вернее, я заставила ее выйти подышать воздухом. Мне показалось, она выглядит неважно. А больше никого нет дома.

— Ну и посидим втроем, — ответил я. — Это славно.

Я решил, что слов достаточно. Я, моя мама и ребенок — это мило, правда? Но я чувствовал себя по-прежнему неуютно, потому что не знал, о чем говорить. Может, я в этой жизни ненавижу маму, или она меня, или мама с Руфом терпеть не могут друг друга... Откуда я знаю?

— Как твой колледж?

— Все в порядке, — ответил я.

— Алисия говорила мне, что у тебя неприятности.

Это было что-то вроде компьютерной игры — пробираться по миру будущего. Надо было смотреть себе под ноги и не медлить. Ты идешь по прямой дороге, и вдруг что-то появляется прямо перед тобой, и надо сворачивать. Почему у меня должны быть неприятности. Я решил, что их не будет.

— А... — сказал я, — это. Это ничего.

Она посмотрела на меня.

— Точно?

— Да. Честно.

И я говорил честно, как ни посмотри.

— Как дела? — спросила она.

— Более или менее. А у тебя как?

Я не хотел разговоров о себе, потому что о себе я на самом деле ничего не знал.

— Да все нормально, — ответила она. — Очень устала.

— Ох, ну...

— Ну и парочка, да?

И она засмеялась. Или издала звук, который чем-то напоминал смех. Почему мы — парочка? Что она имела в виду? Я миллион раз слышал, как люди, похожие на мою маму, говорят: «Ну и парочка», но никогда не думал о том, что это может значить. Теперь я пытался вспомнить, когда и почему люди такое говорят. Внезапно мне удалось расслышать эти слова. В прошлом году или в позапрошлом, это зависит от того, какой сейчас год, мы оба получили пищевое отравление — нам подсунули какую-то гадость навынос. Мне было плохо, и ей было плохо, и мы по очереди бегали в ванную блевать. «Ну и парочка», — сказала она тогда. И другой раз... Мы с Кролем вернулись из Грайнд-Сити, оба все в синяках, у Кроля кровь из носу, у меня щека исцарапана. «Ну и парочка», — сказала она, когда увидела нас. Значит, это говорят, когда что-то идет не так, когда двое страдают или с ними не все в порядке и когда есть основания считать, что с ними это произошло по одной и той же причине.

— Мы пойдем погуляем с ним? — спросила мама.

— Да, хорошо бы, — ответил я.

— Тогда я схожу в туалет. В сотый раз сегодня.

Она подняла Руфа и передала его мне через стол. Мама сидела у окна, на кухонном стуле, и я не мог разглядеть ее как следует. Но когда она отодвинула стул и встала, я обнаружил, что у нее под джемпером — футбольный мяч.

— Мама! — воскликнул я. — Что это ты?..

И запнулся. Это был не футбольный мяч. Никакого мяча у мамы под джемпером не было. Моя мама была беременна.

Я издал звук:

— Упс!

— Знаю, — сказала она. — Я сегодня толстовато выгляжу.

Не помню, как я прожил остаток дня. Я, должно быть, выглядел рассеянным и странноватым, но мяч под маминым джемпером был для меня последней каплей. Если бы это будущее буквально наступило... Я имею в виду, что не так страшно, если бы это просто происходило день за днем. Но пропустить такой здоровый кусок времени... Это было скверно. У меня от этого голова шла кругом.

Мы положили ребенка в такой особый рюкзачок, который носишь спереди, а не сзади. Нес его я, потому что мама не могла, и, думаю, еще и потому, что это был мой ребенок, а не ее, и у меня от него вся грудь вспотела, а он спал себе. Мы пошли в парк и там ходили кругами вокруг маленького озерца, и я не пытался ничего сказать, так что по большей части мы молчали, но мама время от времени задавала мне вопрос. Например: «Как у вас сейчас с Алисией, ладите?», или «Нетрудно это — жить в чужом доме?», или «Ты уже думаешь о том, чем заниматься на следующем курсе?», а я отвечал на все «Нормально», «Не так уж и страшно» или «Не знаю». Мне представлялось, что это те слова, которые я могу сказать, зная ответ или нет. Мы зашли выпить по чашке чая, а потом я — извините, мы, если считать Руфа за отдельную личность, — провожал маму домой. Я не зашел с ней. А то бы захотел там остаться.