В романе "Во имя отца и сына", написаном автором в "эпоху застоя", так же непримиримо, как и в его других произведениях, смертельно сцепились в схватке добро и зло, два противоположных и вечных полюса бытия. В этих острых конфликтах писатель беспощадно высветил язвы общества, показал идеологически-нравственные диверсии пятой колонны - врагов русского общественного и национального уклада. Показал не с банальным злорадством, а с болью сердца, с тревогой гражданина и патриота.
В адрес писателя Ивана Шевцова пошел поток писем. Читатели одобряли книги, помогали автору поддержкой. Романы Ивана Шевцова так молниеносно исчезали с книжных лотков и полок магазинов и библиотек, как будто их сдувал ветер. Несмотря на общенародное признание и любовь, роман имел крайне трудную судьбу - писателя обвинили в страшной крамоле, которая называлась "клеветой на нашу благородную советскую действительность". В ход пошло виртуозное навешивание ярлыков - "очернитель", "черносотенец", "шовинист", "русофил", началась огранизованная травля писателя...
Валентине Ивановне Шевцовой - верному другу и доброму спутнику.
ГЛАВА ПЕРВАЯ. БОРОДИНСКОЕ ПОЛЕ
В просторном поднебесье Бородинского поля - ясный голубой покой.
На Бородинском поле во всю окоемную ширь - благостная золотая тишина.
Белая, беззвучно-невесомая, как пришелец из иных миров, паутина снует по солнечной стерне и бархатистой отаве, будит светлые думы и грезы, навевая их на зеленую бронзу и полированный гранит орлов и крестов, на людей, которые группами неторопливо идут от монумента к монументу.
Одна группа - рабочие московского завода "Богатырь". Они приехали в этот погожий воскресный день на поле русской славы, чтобы отдать низкий поклон мужеству и доблести своих предков, подумать о потомках, о величавом грядущем своего Отечества.
В напряженном волнении слушают люди рассказ экскурсовода, который рисует перед ними картину тех далеких дней, когда решалась судьба России вот здесь, на этой тихой, милой, задумчивой и до слез очаровательной в своем осеннем убранстве земле. Золото берез и трепетно-огненная медь осин гармонируют с праздничным нарядом людей, одетых просто, элегантно, со вкусом. Здесь группа рабочих; в сторонке, у другого памятника - группа колхозников, на батарее Раевского - профессора и преподаватели столичного института. Но попробуй различи их по одежке, по внешнему виду. Вот те, трое, что отстали от своей группы и на несколько минут задержались у черного мрамора, на котором высечены мудрые и крылатые слова: "Доблесть родителей - наследие детей", - кто они? Кто тот - седой, осанистый, высокий, с выправкой кадрового военного, в темно-зеленом новом костюме, с плащом, переброшенным на руку? Академик, доктор наук? Глаза его тепло светятся, озаряя уже немолодое, иссеченное временем лицо. Он чем-то взволнован, то и дело трогает пушисто-белый иней усов своих длинным и тонким пальцем и говорит с легким укором низкорослому, щупленькому и подвижному, смуглолицему, одетому в модную синюю на "молнии" куртку:
– Ты читай, читай, Костя. И думай…
– А что я? Правильные слова. Другого ничего не скажешь. Как, Ян Витольдович?
– отвечает тот, кого назвали Костей, и обращается к тучному, глыбообразному человеку в шляпе и без галстука.
– Сильно, - гулко произносит Ян Витольдович.
– Верно говорит Сергей Кондратьевич, есть над чем подумать, - и, вскинув тяжелую голову, смотрит вслед их удаляющейся группе. Затем задумчиво качает головой, берет под руку Сергея Кондратьевича Лугова, и все втроем медленно направляются к своим, остановившимся у другого памятника.
– Да я не про то ему говорю, - Сергей Кондратьевич кивает на Константина, все чем-то недовольный.
– А про что, отец?
– не спеша спрашивает Константин Лугов.
– "Отец", - ворчливо повторяет Сергей Кондратьевич.
– Я-то отец. Как видишь, сам сюда приехал и сына своего привез. А твой сын где?
– Он резко останавливается и в упор смотрит на Константина Сергеевича.
– Почему его нет здесь, с нами?.. И вообще, что это у нас за порядки - пожилые рабочие едут в одну сторону, а молодые - в другую?
– И, хитро вздернув бровь, с подначкой к Яну Витольдовичу: - И куда смотрит завком, товарищ Варейкис?
– Ты не прав, Сергей Кондратьевич: молодежи тут больше половины, - отвечает председатель завкома Ян Витольдович Варейкис.
– А почему я комсомола не вижу? Романа Архипова нет. Или здесь?
– продолжает упорствовать Сергей Кондратьевич, но уже мягче.
– В институте они - и Коля и Роман, - поясняет сын некоторым раздражением.
– Какой институт в воскресенье?
– роняет уже совсем миролюбиво старик и добавляет, как мысли вслух, негромко и с чувством, горделиво обозревая поле: - Вот он, институт. Институт истории.
– Назначил профессор консультацию на сегодня. Поехали ребята, - уже не отцу, а Варейкису говорит Константин Сергеевич.
– Легко сказать - диплом, высшее образование. А попробуй, как они - день в цехе, а вечер в институте. А требования? Разве сравнишь с прежними!
– Да кто об этом говорит, - окончательно сдается Сергей Кондратьевич. Он любит внука и горд, что Коля работает на родном заводе и учится в институте.
– Молодежь пошла умная, подкованная, замечу вам, на все четыре. Вот к нам недавно в конструкторское пришли двое из института. Дивные ребята. И до чего головасты - душа радуется. Глаза горят, светятся. Ум, живой ум видишь… Нет, что ни говорите, а человек хорошеет. С каждым поколением хорошеет человек.
– Ум облагораживает душу, - соглашается Варейкис. Он идет посредине между отцом и сыном Луговыми, огромный, прямой, тяжелым шагом. И дышит тяжело. Сергей Константинович замечает это, заботливо спрашивает:
– Что, Ян, тяжко без привычки шагать?
– Ты на сколько старше меня?
– вместо ответа спрашивает Варейкис и останавливается.
– Лет на восемь. Тебе сколько?
– Готовлюсь на пенсию. Может, вместе?
– Варейкис хитро щурит светлые глаза, не поворачивая головы.
– Не трави, Ян. Сказано, пока не запустим пятьдесят седьмую, ни на какую пенсию не уйду, даже ежели до ста лет доживу.
– Блажь, отец.
– Без тебя не запустят? Ты-то при чем?
– Варейкис сказал это совсем дружелюбно, но опрометчиво, необдуманно. Старик вспылил:
– Ах вот как, я при чем… Ну да, конечно, вы начальство, а я что, я винтик или, если угодно, старый таракан из конструкторского бюро, который шебуршит в бумагах.
Но взорвался он только на минуту, и никто: ни сын, начальник литейного цеха, ни Варейкис - не принимает всерьез его вспышки. Старик отходчив и покладист. Через несколько минут он уже говорит председателю завкома голосом, полным теплоты и благодарности: