Возлюбленный. Тали. Он не мог даже в мыслях произнести этого слова без того, чтобы не залиться краской жгучего стыда, но не было на самом деле никакого позора, и никакого сожаления. Лишь изумление.

И он никак не мог снова заснуть. Когда, измучившись, он приподнялся на локте, чтобы посмотреть, не видно ли уже солнца сквозь ставни, Серегил сонно замычал, протестуя против внезапной попытки Алека нарушить их уютное гнездышко и прижался ещё теснее, обхватив Алека за талию…

Только теперь они уже были вовсе не в Уотермиде, а в той, запертой снегами хижине в горах. И то не дождь шипел на тлеющих углях, просачиваясь сквозь прорехи в кровельной дранке, а искрящийся белый снег. И Алек уже давно отвык невинно краснеть.

— Ляг обратно. Ещё слишком рано, тали, — прошептал Алек.

Он и сам улегся и натянул на них одеяло, пытаясь вспомнить, что у них отложено на завтрак.

Охота уже много дней не приносила никакой добычи. Полузамороженный олений окорок да попавшаяся в силок жесткая куропатка, что свисали со стропил сверху — вот и все их запасы мяса. Небольшое хранилище овощей под полом тоже давно опустело. Снег сыпал и сыпал всю прошлую неделю, утихнув лишь в последнюю ночь, и они доели весь хлеб, сыр и колбасу. И ребра их теперь торчали — хуже, чем осенью.

— Сегодня нам надо выбраться в город во что бы то ни стало, — пробормотал Алек, вовсе не радуясь перспективе такого длинного похода на снегоступах по засыпанному рыхлым снегом пространству и ещё менее — возвращения по нему же обратно, уже с тяжестью припасов на спинах.

— Ммммм. Давай потом, — сонно пробормотал Серегил, рука его скользнула вниз по груди Алека и поползла ниже.

И проблема с провизией отступила на задний план. Со счастливым вздохом Алек повернулся к нему лицом и ответил нежностью на ласку своего возлюбленного, своего друга.

Та одинокая хижина была их приютом, их убежищем от воспоминаний и грусти. Серегил поклялся, что ноги его не будет больше в Римини, но в такие моменты Алек не сожалел об этом. Серегилу уже почти неделю не снился Нисандер. По правде сказать, он дрых целыми днями и теперь был доволен и еще более страстен чем всегда.

Так было и на сей раз, когда они занялись любовью, и от жара их тел в комнате стало теплее, чем от скудного очага. И ещё до того, как всё случилось, они скинули одеяла, блестя влажными телами в таинственном красном свете.

Когда всё закончилось, Алек откинулся на пахнущих плесенью подушках, умиротворенный и счастливый. Он потянулся к Серегилу, но его уже не было.

Его не было…

Хижина, кровать, завывания ветра и запах влажных тлеющих угольков — все исчезло, как тот снег, моментально растаявший тем далеким утром.

Ничего не было, вместо этого он дрожал в своей полутемной каморке, и его держали охранники Ихакобина, а Ахмол при помощи деревянного скребка старательно собирал еще теплую белую массу с живота Алека в железную плошку.

О черт! Этот сыр! И когда я только поумнею?

Алек инстинктивно попытался вырваться и прикрыться, но стражи без труда удержали его, пока Ахмол не закончил.

— Зачем? — прорычал Алек, все еще сопротивляясь: — Зачем всё это?

Ахмол осадил его презрительным взглядом.

— Приказ илбана. Ему нужна твоя бура.

— Бура?

Ахмол отскочил подальше, потому что Алек скорчился в приступе тошноты. Его так и не вырвало, но его отпустили, и он смог хотя бы сжаться в комок. И тогда он вдруг заметил, что дверь его каморки осталась открытой.

Он развернулся, как пружина, и ринулся со своей койки, распихав оторопевших охранников в отчаянном рывке на волю.

Оглядываясь назад, он признавался себе, что то была совершенно безумная попытка бегства. Он не успел достичь даже двери, когда один из стражей поймал его за косу и дернул назад, опрокинув с ног. "Я же собирался её отрезать!" — подумал он, неловко шлёпаясь на пол и ободрав при этом бедро и больно ударившись ладонью о камни.

Охранник прижал его к полу, наступив башмаком на грудь, а другие вышли вон.

— Илбан больше не будет так добр, ты, беглец, — бросил через плечо Ахмол, предупреждая.

— Илбан и так не добр! — выплюнул он, но уронил руки в стороны, показывая охраннику, что больше не станет сопротивляться.

Это было уже бесполезно. Охранник убрал ногу, забрал светильник у двери, и вышел, тщательно заперев за собой дверь.

Алек поднялся на ноги, дрожа от холода и унижения. Он нашел свою сброшенную одежду и натянул на себя, не обращая внимания на противное ощущение в животе. На языке, в самой глубине, была странная горечь, но не желчь, как обычно при рвоте. Он что-то подсунул мне, чтобы вызвать эти сны! Иначе откуда бы ему знать, когда подсылать своих людей?