Но я возвращусь к продолжению порядка моей истории, от которого я нечувствительно удалился. Таким образом, дня два после бывшего у нас с господином Розенштраухом приятного разговора, перешел я в новоотведенную мне квартиру и нашел ее гораздо спокойнейшею пред прежним жилищем. Я имел для себя изрядно убранную, просторную и теплую комнату, а для людей моих была особливая комната тут же. Но что для меня всего было приятнее, то отделялась сия половина от прочих хором сеньми, имеющими на двор особливой выход, а внутри себя небольшую кухню, из которой обыкновенно покои тапливались. Итак, посредством сих не было с прочими покоями и другою половиною хором никакого сообщения, а ежели надлежало ходить к мызнику, то принуждено было обходить двором под окнами с одного крыльца на другое.

Сим кончу я теперешнее письмо и сказав вам, что я есмь и прочая.

Любезный приятель! Таким образом, но особливому счастию получив весьма спокойную и едва ли не выгоднейшую квартиру пред всеми прочими ротными командирами, простоял я на ней всю тогдашнюю зиму, не имея ни малейшей ни в чем нужды и недостатка. Житье было светло, тепло и покойно; стол был у меня готовый; лошади ели не мое, а что всего было лучше, то и в приятном обхождении не имел недостатка и скуки никогда не чувствовал. Всем сим обязан я был с одной стороны дружбе г. Розенштрауха, а с другой порядочному своему поведению, а более всего знанию немецкого языка.

Теперь опишу я вам, любезный приятель, подробнее мою жизнь и все мои в сем месте упражнение. Поутру, встав и напившись чаю, отправлял я когда случались, кое-какие ротные дела и раздавал потребные приказания. Исправив все, что касалось до моей должности, садился я за свой столик, принимался за перо и бумагу и начинал свою работу. Она состояла в продолжения того перевода одного немецкого романа, о котором упоминал я уже прежде, и который начал и бытность еще в лагере под Ригою. Книга сия имела собственный титул: "Малослыханная и бедственная жизнь и похождения Якова Пакартуса, бывшего потом милордом в Англи". По неимению лучших, полюбилась она мне более для того, что была веселее прочих, и походила несколько на Жилбаза или Робинзона-Круза. Я и тогда перевел уже ее несколько, а тут продолжая с таким успехом, трудился над переводом и переписыванием оного набело, что получил две нарочитой величины книжки; однако окончить мне ее за потерянием самого оригинала не удалось. Как приходило время обеда, то, накинув кафтан, хаживал я вполовину моего хозяина обедать с ними, ибо г. Розенштраух неотменно того требовал. Равно как и лошади мои на другой же день должны были быть на его же содержании и конюшне, и люди мои только их чистили.

Обедывало нас всегда изрядная семейка, и всегда человек восемь. Поелику г. Розенштраух был не весьма достаточный и богатый дворянин, то хотя стол его и не был наполнен множеством кушаньев, но завсегда господствовала в нем обыкновеннее немецкая умеренность, однако могу сказать, что я никогда голоден не был, но паче всегда был доволен, чему много поспешествовало и хорошее приуготовление кушаньев. Дочери его должны были поденно хозяйничать и над приуготовлением яств смотреть и стараться сами, что и делать им потому было способно, что, по обыкновению лифляндскому, кухня находилась внутри хором и подле их спальни. Одно только обстоятельство мне несколько скачало досаждало, а именно, что у них не только на столе, но и во всем доме не было ни капли квасу, а пили все пиво. Всякий раз пред моею тарелкою поставлялась оного превеликая серебряная стопа, и оное хоть не кушай. Долго не мог я никак к сему напитку привыкнуть. Было оно хотя легкое и хорошее лифляндское пиво, но как я никогда оного не пивал, то не шло оно мне в душу, Однако, чего привычка не может сделать. Мало-помалу привык и я к оному, и оно сделалось мне наконец вкуснее самого квасу, так что я пил его в жажду и без всякого принуждения. Но удивительнее всего то, что было оно ни как не пьяно, также что тогда я его пил охотно, но после опять перестал и так отвык, что и ныне в рот не беру, кроме самого легкого и сладкого полпива.

После обеда редко я у них долго сиживал. Старик имел обыкновение спать, а я спешил упражняться опять в моем читании и писании и от них ухаживал, разве только когда пришивали они, чтоб я подождал кофе, или остался б посидеть с ними хоть полчаса для препровождения им времени. Таким образом все послеобеднешнее время провождал я в обыкновенных своих домашних упражнениях и делах, и всегда чем-нибудь бывал меня. Что ж касается до вечеров, а особливо в глубокую осень и в зимнее время, когда бывали они длинные и скучные, то должен я был делать старику моему удовольствие и, приходя к нему, препровождать оные с ним вместе. Думать бы надобно, что мне все сие не инако как скоро могло прискучить, однако было тому противное, но я охотно к ним хаживал и делил с стариками без скуки свое время. Ибо кроме того, что я всегда любил обходиться с разумными стариками, и самое препровождение времени было у нас переменное. Но в чем же оные состояли? Мы упражнялись с ним отчасти в разговорах; г. Розенштраух рассказывал мне свое житьё бытьё, и что с ним в жизнь его случилось, и что он на веку своем видел. И как он несколько десятков лет служил в королевской шведской службе и находился во всех походах и на многих баталиях, во время войны шведской с императором Петром Великим, и, будучи уже ротмистром, взят был после полтавской баталии нашими войсками в полон, а потом вместе с прочими пленными послан был в нашу Сибирь и там более десяти лет препроводил, да и в прочем многие перемены в счастьи и несчасти, как там, так и в прочую свою жизнь видел: то и было всегда довольно материи ему к рассказыванию, а мне к любопытному слушанию и распрашиванию. В особливости же приятно было слушать, когда он рассказывал о своем пребывании в Сибири, и о том, как они там сперва терпели всякую нужду, как потом стали заводить разные рукоделия и мастерства и ими питаться, как они делывали карты, и прочее тому подобное. Когда же нам наскучивалось говорил, то садились мы за ломбер. Сию игру любил он и старуха чрезвычайно, и мы игрывали в нее каждым вечер, а, наконец, так привыкли, что наилучшее наше в том было упражнение и увеселение. В особливости же была тем чрезвычайно довольна старуха, имевшая особливо приятный и веселый нрав. Выигрыш и проигрыш был у нас взаимный и неубыточный, к тому ж и играли мы не на призы, а становя только по денежке ставку, а кто сдает — по копейке. Итак, во всю зиму не остался у нас никто ни в проигрыше, ни в выигрыше, хотя мы, бывало, всегда часу до двенадцатого сидим, и накричимся и нахохочемся довольно. Дочери их сиживали вместе с нами, но обыкновенно упражнялись в каких-нибудь рукоделиях.

Сим образом жили мы как одна семья и как родные, и мне было довольно весело. Кроме сего имел я часто увеселение, бывая на стеклянных заводах и сматривал, как делают бутылки и другую стеклянную посуду. Они находились от нас версты только две и принадлежали моему хозяину. По сей причинив бывал я, часто на них и, не видавши никогда, не мог довольно надивиться скорости мастеров и всему производству сего дела. Особливо удивляло меня, что из простой золы, да из песку и соли, могла делаться такал жидкая и потом столь твердая и прозрачная материя, каково стекло в бутылках. Иногда выпрашивал и сам у мастеров железную трубку, которою достают они стеклянное тесто из печи, и отведывал сам делать бутылки; и как сделать ее очень немудрено, то и делывал совершенных бутылки, но только не так скоро, как они, и мне для сделания одной надобно было более времени, нежели им для сделания трех. Познакомившиеся со мною мастера не отпускал меня никогда с завода праздным и не снабдив множеством разных стеклянных безделушек, как например, стеклянных родов хлопательных сосулек и других тому подобных вещиц.

Кроме всех сих упражнений, не было также по молодости моей недостатка и в других, кои иначе резвостями, нежели порядочными упражнениями почесть можно. Между прочим, имел я чрезвычайную охоту к пороху и к деланию всяких фейерверочных фигурок. Но одна таковая пирушка потрясла было мне превеликими бедами, а именно: будучи недоволен обыкновенными шлагами или обыкновенными нынешними гренадерскими гранатами, захотелось мне сделать шлагу побольше гораздо обыкновенной и тем удивить девушек, которые любливали смотреть такие вещи. Целую неделю делал я ее сам, и как пороху хотелось мне положить в нее целый фунт, то и была она величиною более головы человеческой. Сделавши и изготовив совсем предложил я девицам, не изволят ли посмотреть, как будут кидать особливого рода шлагу. Они рады были тому, как обыкновенно, и охотно согласились выйти на крыльцо вместе с старухою, своею матерью. Время было тогда уже ночное, ибо я нарочно видывал шлаги ночью, чтоб тем виднее был огонь и искры от трубки. Чтобы далее кинуть, то велел я шлагу мою привязать на веревочку, и как зажгут, чтобы размахать ее хорошенько и как возможно далее кинуть. Я определил к тому двух человек: слугу своего Якова, чтоб кидать, а зажигать велел живущему при мне солдату. В первый раз зажгли и кинули ее порядочно, но как трубка была старая, то не выгорела она вся и не дошед до пороха потухла. Досадно мне сие тогда было чрезвычайно, однако я пошел и, вынувши трубку, ее опять набил мякотью и вслед ее в другой раз бросить. Но удача была и в сей раз не лучше прежнего. Я позабыл хорошенько ее внутри вычистить и оттого, засорившись углем, не могла и в сей раз она вся выгореть и потухла.

Тогда рассердился я еще пуще прежнего и хотел было иттить в третий раз набивать, как пришли сказывать, что ужин уже на столе поставлен. Итак, принужден я был идтить за ужин; однако, досадуя на окаянную трубку, велел я ее людям без себя и покуда мы ужинаем, хорошенько вычистит внутри, набить, зная, что им уже это не в первое, и они как набивать знали. Но что ж сделалось? Си молодцы, набивая оную, не пожалели своей силы, но колотя взапуски друг перед другом, раскололи трубку. Встужились они о том и, не хотя умножить мою досаду, согласились между собою мне о том не сказывать, но вколотили трубку в шлагу, как надобно, ни мало не рассудя, что из того может произойтить опасность. И как я после ужина спросил, готова ли шлага и хорошо ли набита трубка? — "Готова, сударь!" сказали он. — "Ну! ступайте ж бросать", сказал я. Но что ж воспоследовало? Не успел солдат зажечь, и слуга мой шлагу еще из рук не выпустил, как ее с превеликим громом в руках у него разорвало. Фрейлины закричали, испужавшись от нечаянного и жестокого удара, а я также обмер и испужался, но совсем от другой причины. Нечаянное и скоропостижное разорвание предвестило мне тотчас беду, которую я наделал, а при свете осветившего огня, что и слуга и солдат мой повалились на землю. Я не иное что заключил тогда, что убило их обоих до смерти, и для того без памяти бросился к ним, крича: "Ах, убило, убило их бедных!" Совсем тем, опамятовался я, увидев, что они оба живы, Солдат тотчас встал и говорил, что его только опалило и оглушило, а слуга мой заревел, минуту спустя, белугою. Мы бросились смотреть, что с им сделалось, и увидели, что ему руку, в которой он держал шлагу, ужасно повредила оная, отворотив совсем большой палец и что кровь лилась из нее ручьями. Тогда игрушка моя превратилась в трагедию: все тужили и сожалели о сем приключении и не знали, что делать. На его руку страшно было взглянуть: вся она была опалена и окровавлена; платье на нем также горело, и я не помню, чтоб когда-нибудь находился я в таком настроении, как в тогдашнее время. Но, по счастию, это было в полку и недалеко от лазарета. Я отправил его на утро в оный и писал к лекарю, который мне хороший приятель был, чтоб он помог ему, и старанием его был он недель в шесть совсем вылечен и сделан опять с рукою. Совсем тем, память о сем несчастном приключении долго у меня из головы не выходила, и я благодарил Бога, что оно так окончилось, ибо легко могло статься, чтоб убило сим образом солдата совсем до смерти, и я бы оттого мог попасть в несчастье. С того времени бросил я сию утеху и перестал шлаги делать.