– А дети? У вас были дети?

– Да, конечно. Двое.

– Вы знаете, где они?

– Моя милая, у вас, очевидно, нет детей, – снова улыбнулся он. – Родители никогда не знают, где находятся их дети, даже если они в физическом смысле присутствуют рядом с ними. Это аксиома. Мы вращаемся в разных галактиках, и лишь некоторым из родителей удается немного приблизиться к мирам своих детей. Это так сложно сделать.

– У вас философский взгляд на жизнь.

– У меня просто взгляд реалиста. Есть расхожее выражение, оно мне очень нравится своей лаконичностью и выразительностью. Каждый ребенок проходит три стадии своих отношений с родителями. Дети любят родителей и принимают их. Дети ненавидят родителей и не принимают их. И наконец, дети прощают родителей и понимают их. Мои дети, очевидно, еще не достигли третьей стадии.

Они помолчали. Дождь, свирепствовавший вокруг, бил своими капельками им в лицо, словно пытаясь до них дотянуться. Сверху раздавались его дробные удары.

– Как вас зовут? – спросила она. – Если нельзя, то не говорите.

– Называйте меня Арсением Владимировичем. Конечно, это не настоящее мое имя, но тем не менее. А вас как зовут?

– Мария, – чуть поколебалась Марина.

Он уловил это колебание.

– Как мать Христа. Вам могли бы придумать и более распространенное имя. Хотя все равно красиво. Мария. Я буду звать вас Мари, если вы, конечно, не возражаете.

– Нет.

– Так вот, Мари, я завтра уезжаю. Думаю, что мы вряд ли когда-нибудь увидимся.

– Далеко? – Вопрос был ненужный.

– Думаю, да. И боюсь, что на этот раз я больше не попаду в эти домики. Мне слишком много лет, Мари. Это заметно?

– Не очень.

– Вы давно на этой работе?

– Мне кажется, я еще не начинала.

– Хороший ответ, – кивнул он, – учтите, что так должно казаться всегда. Мне тоже иногда кажется, что я еще и не начинал.

Он протянул руку, которая сразу стала мокрой.

– Я иногда думаю, что не согласился бы на другую жизнь, – глухо произнес Арсений Владимирович, – спокойная жизнь меня бы просто убила. Это своего рода наркотик, азарт. Человек любит играть в игры. Еще наши предки выходили на охоту, зная, что имеют два возможных варианта – либо быть съеденным самому, либо найти для себя пищу. Да и войны подразумевали этот азарт. Наверно, Колумб и Магеллан были азартными игроками, если решились поставить на такую ничтожную карту свои жизни. Да и все остальные. Вот и я был всю жизнь достаточно азартным игроком, хотя до Колумба мне было далеко. У вас будет много интересного в жизни. Много счастливых минут. И очень много минут не очень приятных. Но из этого состоит жизнь любого из нас. Может быть, у некоторых она более пресная, но иначе нельзя почувствовать вкус жизни.

Она слушала молча, словно постигая его науку жизни.

– Вы красивая женщина, – неожиданно сказал он, – чем-то вы похожи на мою первую жену. Вы знаете, как она погибла? Нет, не было ничего героического. Аварию ей устроили мои товарищи по НКВД. Они думали, что мы оба сядем в эту машину. А разбилась только она одна. Я об этом узнал позднее, когда меня отозвали в Москву и посадили в тюрьму.

– Вы сидели в тюрьме? – изумилась она.

– И много лет. Лучшие годы, когда я мог приносить пользу. Меня посадили, а потом отправили в лагерь. Расстрелять не могли или не хотели. И я девять лет провел в наших лагерях. А потом обо мне вспомнили, снова вызвали в Москву и отправили за рубеж.

– И вы продолжали работать на НКВД?

– К тому времени наша организация поменяла название. Но, конечно, я продолжал работать. А как же иначе?

Она ошеломленно молчала.

– Я не понимаю, – тихо сказала она, – вы провели девять лет в лагерях, у вас убили жену, и вы по-прежнему работали на них. Я ничего не понимаю.

Он улыбнулся.

– Мари, вы очень молоды. Я работал не на конкретных людей. Я работал даже не на Сталина, хотя тогда мы считали его живым богом, не на подлеца Берию, который тоже был не совсем таким, каким его показал нам Хрущев. Я работал на свою страну, девочка, и это было важнее всего. Самое страшное предательство в мире – это измена самому себе. Измена собственным принципам и взглядам. Обмануть себя невозможно. Раз сломавший свой хребет остается без него на всю жизнь. А и потом, у меня просто не было другой профессии.

– А они не боялись, что вы можете перебежать на другую сторону? – шепотом спросила она.

– Нет. Наверное, знали, что не мог. Мне было десять лет, когда наступавшие петлюровцы вырезали мою семью. Тогда убили всех – отца, мать, брата, сестру. Я выжил чудом, меня возили в походном лазарете третьего кавполка и выхаживали изо всех сил. С тех пор я и сделал свой выбор. В принципе у разведчиков не должно быть особенно твердых моральных устоев. Ради получения результата часто идешь на шантаж, подкуп, вымогательство, убийство, наконец, спишь с нелюбимыми женщинами и отдаешься, если ты женщина, разным подонкам. Это все есть в нашей работе. Но есть и нечто другое. Я не знаю, как это называется. Мне не нравятся наши штампы о верности Родине и своем офицерском долге. Мура все это. Просто есть верность этому дождю, этому лесу, этому домику, наконец, вам, Мари, последней русской женщине, с которой я беседую, возможно, последний раз в жизни. Я не знаю, как называется эта верность, но мы храним ее где-то очень далеко, пряча от остальных. Может, поэтому мы так уважаем нелегалов и не любим предателей. На кого бы они ни работали. Даже если они работают на нас. В них есть нечто мерзкое, липкое, грязное. Словно в душах у них не осталось места такому дождю, там всего лишь слякоть. Грязь и слякоть.

Она молчала. Потом так же, как и он, вытянула руку под дождь, чувствуя, как ладонь наполняется дождевой водой.

– Говорят, дождевой водой нужно мыть голову, – несмело сказала она.

– Интересно, – посмотрел он в глаза женщине, – никогда об этом не слышал.

– Можно, я останусь сегодня ночью у вас? – вдруг неожиданно для себя попросила она.

Он не ответил. Она чувствовала себя провинившейся школьницей.

– Не нужно, – как-то очень тяжело выдавил он из себя, – вы забыли, сколько мне лет, Мари. В любом случае благодарю вас за это предложение. Сталинские лагеря были вредны для моих почек. Очень вредны.