Запретные нарциссы

Аннотация

Mary Balogh / Мэри Бэлоу

Запретные нарциссы / The Forbidden Daffodils

Рассказ входит в сборник "Цветы", 1995

Перевод осуществлен на сайте http://lady.webnice.ru

Переводчик: Оксана

Редактор: Вера

Мэри Бэлоу Запретные нарциссы Она стояла, опираясь предплечьями на неотесанный верх деревянного перелаза [1] , и пристально глядела в лес за ним. Стояла и спрашивала себя, не перебраться ли на другую сторону, чтобы погулять среди деревьев. Обычно она не колебалась. Лес был излюбленным местом для неспешных прогулок. Сельские тропинки, поросшие папоротниками и дикими цветами, манили ее, когда тянуло пройтись поживее. Когда же хотелось побыть наедине, но не запираться при этом в своей комнате, она выбирала широкие золотистые песчаные отмели. Невозможно пребывать в подавленном настроении, находясь на берегу моря и ощущая его мощь. Можно только испытывать духовный подъем и напоминать себе о ничтожности собственных несчастий в грандиозной системе мирозданья. [1] От редактора: В «Запретных нарциссах» неоднократно употребляется слово stile, переведенное Оксаной как «перелаз» (своеобразные ступени для перехода через забор или стену(прим.перев.)). Поскольку я никак не могла понять, о чем идет речь (каким образом можно «опереться предплечьями на неотесанный верх деревянного перелаза»), Оксана нашла кадр из «Гордости и предубеждения», где можно рассмотреть этот самый stile. Эта картинка – практически иллюстрация к «Запретным нарциссам», только перелаз, возможно, должен быть чуть повыше. И здесь, явно, не ранняя весна, как в новелле…(прим. редакт.) Лес предлагал уединение другого рода. Входя в лес, она всегда переживала чувство, сравнимое с тем, с каким вступала в собор (хотя нельзя сказать, что так уж часто посещала какой-нибудь собор). В лесу были покой и ощущение близости Бога. И, некоторым образом, лес был лучше, чем собор, потому что он жил и менялся. Она любила лес во все времена года. Она любила его, когда деревья, по существу еще голые, зеленели весенними почками, и когда земля окрашивалась колокольчиками, и когда листва на ветвях становилась настолько густой, что казалось, будто наверху крыша. Она любила многоцветье осени: и когда яркие краски были над головой, и когда они устилали землю под ногами — сначала мягкий ковер, а затем восхитительный хруст. Она любила время подснежников — первый признак весны, и следовавшее потом время первоцветов. Но больше всего она любила время нарциссов. Тетя Хэтти выращивала нарциссы в цветниках у передних окон дома — громадное их количество. Каждой весной несколько недель букетами из них украшали дом и церковь. Тетя Хэтти была знаменита своими нарциссами. И это в Уэльсе, стране, прославившейся ими и сделавшей нарцисс своей цветочной эмблемой. А ведь по иронии судьбы тетя Хэтти была англичанкой. Но нарциссы в лесу были другими. Там они росли беспорядочными группками и буйно цвели. К счастью, никто и никогда не пытался культивировать их, вынуждая расти по образцу, приятному для рационального человеческого ума. И нарциссы, растущие среди деревьев, как всплески солнечного света в тени, всегда казались прекраснее, чем нарциссы, растущие в цветниках. Подснежники и первоцветы всегда приносили с собой надежду — надежду на новый год, новое начало, возрождение жизни. Но нарциссы несли больше, чем надежду. Они были, как великолепный пламенеющий вызов - их яркие цвета, их вытянувшиеся стебли и распростертые лепестки, смелые и яркие по контрасту с деликатными пастельными оттенками других ростков вокруг них. Нарциссы были потрясающим доказательством торжества жизни. Сейчас на них начали появляться бутоны. Еще через несколько дней, самое большее через неделю, они вспыхнут полным цветом. В предыдущие годы в течение нескольких недель она наблюдала, как их зеленые побеги протискивались сквозь почву и траву, сперва робко, а затем смело и уверенно. И все же теперь, во время паломничества, которое обычно она совершала почти ежедневно, она колебалась, опираясь на верх перелаза. Каждый раз, перебираясь через него, а она, должно быть, пересекла его больше тысячи раз, она вторгалась в чужие владения. Лес был частью парка, принадлежащего Ти Маур, дословно с валлийского — Большому Дому, вероятно названному так в прошлом неким остряком, не сумевшим придумать для него более подходящего названия. Или, возможно, никто и не пытался дать ему имя, так что его называли Ти Маур до тех пор, пока это название не стало официальным. Он пустовал годами. Его владелец теперь жил в Англии и, надо думать, не считал, что этот дикий и прекрасный уголок Уэльса достоин посещения даже летом. Но теперь некий одинокий джентльмен, по мнению местных сплетников, конечно, же англичанин, арендовал его на неопределенный срок,. И он уже прибыл. Вчера в полдень, жена приходского священника, придя на чай к тете Хэтти и тете Марте, принесла известие, что его ожидают в любой момент. Молочник, рано утром доставивший продукты с фермы, перекинувшись со слугами парой слов, сообщил, что он уже приехал. Слуги, вместе с утренним чаем, принесли эту новость наверх. Он выглядел приличным джентльменом, с экипажем, достаточно величественным для даже герцога, и таким количеством багажа, загруженного в сопровождающую карету, что им можно было обеспечить армию. Так что вход в лес теперь был воспрещен. Он принадлежит ему, и еще неизвестно, как он отнесется к тому, что молодые леди блуждают там, чтобы чувствовать близость к Богу и наблюдать сезонные изменения в природе. Он мог, по крайней мере, подождать до окончания цветения нарциссов, раздраженно думала потенциальная нарушительница. Хотя, маловероятно, что лес патрулируют, подумала она, снова испытывая искушение. И уж вряд ли он сам появится в лесу, по крайней мере, сегодня. Он прибыл только вчера. А сейчас раннее утро. Во всяком случае, раннее для английского джентльмена, Она знала кое-что об английских джентльменах. И об английских леди тоже. Она сама была одной из них еще пять лет назад. Она имела обыкновение спать до полудня и танцевать до рассвета. Нет, этим утром вообще не было никакой опасности. И, конечно же, в ближайшие дни она встретится с ним и сможет угадать, станет ли он обижаться на нарушительницу, которая всего лишь восхищается красотой вокруг себя. Она никогда не срывала ни одного нарцисса или любого другого дикого цветка. Ей нравилось смотреть, как они цветут там, где растут. Она поставила ногу на нижнюю ступень перелаза, отбрасывая назад плащ и подтягивая юбку. Тетя Марта задавалась вопросом, молод ли он. Она искоса посмотрела на племянницу и многозначительно кивнула. И, возможно, он красивый мужчина. Тетя Хэтти сказала, что весьма маловероятно, что молодой, красивый джентльмен прибыл в одиночестве в глухой сельский уголок Уэльса в это время года. Такой человек должен быть в Лондоне на Сезоне. — Но Сезон не начнется до апреля, дорогая Хэтти, — сказала тетя Марта. — А сейчас даже еще не март. Возможно Кейт, любовь моя... Но ей не позволили закончить мысль. — Ты же знаешь, что у Кейт не может быть никаких отношений с джентльменом из высшего света, Марта, — весьма твердо сказала тетя Хэтти. Или с джентльменом любого другого положения, подразумевали ее слова, хотя она не хотела сказать ничего обидного. Кейт села поверх перелаза и перебросила ноги на другую сторону. В пожизненном изгнании. Именно так она жила. Иногда она почти забывала об этом. На самом деле изгнание оказалось ни таким ужасным, как она боялась, ни настолько плохим, как, несомненно, надеялся папа. В то ужасное утро, когда он высек ее, наклонив над столом (единственный раз в жизни, когда он так с ней поступил), отец сказал, что она отправится жить с сестрами матери в коттедж на отдаленном полуострове Гоуэр в Уэльсе. Пособие на ее содержание он будет выдавать им, а не ей лично. Она должна будет прожить там остаток своей жизни. Пять лет назад это казалось смертным приговором или, по крайней мере, ссылкой на каторгу в некую примитивную и ужасную уголовную колонию. Приехав на место ссылки, она была просто шокирована. Там не было ничего, кроме дикого первозданного пейзажа, и никого, за исключением ее тетушек и нескольких — совсем немногих — соседей. Теперь, пятью годами позже, она иногда спрашивала себя, вырвалась бы она отсюда, даже если бы имела шанс. И иногда ее удивляло то, что она совсем не хотела уезжать, что она постепенно полюбила это место и нежданный покой, который оно принесло. Каким-то образом окружение стало ее частью, частью, неотделимой от нее. Лондон, великосветские балы и рауты, которые она посещала, поместье отца, все теперь казалось нереальным и как будто принадлежало другой жизни. Впрочем, так оно и было. Если бы не одиночество, она могла бы считать себя счастливой, думала она, спускаясь по другую сторону перелаза, к запретному лесу. Одиночество не всегда было осознанным и редко давало знать о себе саднящей болью. Скорее, оно ощущалось, как грызущее понимание пустоты — пустоты, ожидающей заполнения. Само по себе это чувство не было особо беспокоящим. Таким оно становилось только тогда, когда она сознательно задумывалась о нем и понимала, что пустота никогда не будет заполнена. Пять лет назад она была безнадежно опозорена. Все было очень публично и позор совершенно невозможно было прикрыть. А она отказалась избрать единственный путь, который мог бы в какой-то степени восстановить респектабельность. Отсюда и побои — не столько за проступок, сколько за последующее упорство, — и изгнание. Пожизненное изгнание. Но ей не следует думать об этом. И она теперь редко это делала. В течение этих пяти лет жизнь вовсе не была плохой. Тетя Хэтти была добра к ней, а тетя Марта откровенно любила. Она подозревала, что они обе наслаждались тем, что с ними была дочь их сестры, сестры, которая вышла замуж настолько выше своего круга. Соседнее мелкопоместное дворянство, занимающее очень низкое положение в светском обществе и очень малочисленное, обращалось с ней уважительно. Папа ни с кем из них не стал бы даже здороваться. А она нашла в своем окружении все, в чем она нуждалась, чтобы обрести покой. Но покой никогда не мог скрыть одиночество… Бутонов на нарциссах было намного больше, чем она могла сосчитать, многие из них уже с желтыми верхушками. Большинство было еще закрыты, но некоторые начали потихоньку распускаться, готовясь взорваться великолепием полного расцвета. Она склонилась над одним таким бутоном и мягко взяла его в чашу ладоней. И вновь почувствовала знакомое томление, которое всегда приходило с нарциссами, — полуболь, полуэкзальтацию. А затем она услышала, как свирепо залаяла собака, и, резко вскинув голову, увидела мчащуюся к ней черно-белую колли. Она отдернула руки от бутона и, сделав поспешный шаг назад, замерла на месте. Ее сердце тревожно заколотилось. — Она вас не тронет, — послышался на расстоянии голос. Мужской голос. — Она только лает, но никогда не кусает. И действительно, колли остановилась в трех футах от Кейт, и припала передними лапами к земле, приподняв зад и усиленно виляя хвостом. Но внимание Кейт сосредоточилось на человеке, который шагал к ним, спускаясь по склону между деревьями. Хотя он был в тени, она видела, что он действительно молод и одет модно и элегантно - в пальто с пелеринами, тесные панталоны и ботфорты с белыми отворотами. «Если б найти кроличью нору, чтобы можно было спрятаться, то я бы забралась бы в нее», - подумала она. Как это унизительно — быть пойманной в чужих владениях! Но вся неловкость её затруднительного положения, вместе с оправданиями, которые она отчаянно составляла в уме, улетучились, едва он подошел поближе. Поскольку она ясно увидела его лицо, едва он приблизился и снял шляпу, Поразительно знакомое лицо. Принадлежащее мужчине, которого она неистово ненавидела пять лет назад. Мужчине, которого она всегда будет ненавидеть. Маркиз Эшендон всегда знал, где она. Ему сказал Лэмбтон — граф Лэмбтон, ее отец. Не было причин это скрывать. Он был последним человеком, который вздумал бы последовать за ней. Или так должно было казаться. Ему не следовало приезжать сюда. Она отказалась выйти за него оба раза — и когда он сделал ей предложение в приватной обстановке, и потом, когда к ним присоединился её отец. Она отказала ему ледяным тоном и весьма непреклонно, когда они были наедине, и неистово и страстно, когда Лэмбтон настаивал на браке. Она топнула ножкой на отца, а потом с пылающим взором повернулась к Эшендону и сказала ему, что не вышла бы за него, будь он даже последним мужчиной на земле. Она так убежденно изрекла это старое клише. Нет, ему не нужно было следовать за ней. Только не снова. Однажды он уже сделал это ради того, чтобы избавить ее от ужасного будущего, хотя она даже не признала этого. А потом, возвращаясь назад, они провели вместе две ночи, каждый раз останавливаясь в одной комнате. И они были замечены вместе тревожно большим количеством знакомых. Любая другая женщина — любая женщина, кроме леди Кэтрин Бьюкенен — поняла бы, что у нее нет никакой альтернативы, кроме брака с ним. Вообще никакой. Хотя она и ненавидела его. Так же, как и у него не было иного выбора, кроме как сделать ей предложение, даже при том, что он любил ее и знал, что это самый недостойный способ вступить с нею в брак. Она отказала ему. Ее отец вызвал слугу, чтобы сопроводить ее в кабинет, а затем отправил его на конюшню за кнутом. — Я бы предпочел, чтобы вы не причиняли ей боли, — натянуто сказал Лэмбтону маркиз, из всех сил сжимая руки за спиной. — То, что она погублена — уже достаточное наказание. — Преподать ей урок дисциплины могло бы стать вашим делом, Эшендон, — сказал граф вибрирующим от ярости голосом. — Но она предпочла остаться под моей опекой. Она будет чувствовать кнут на спине до тех пор, пока сможет лежать только на животе, а я тем временем буду договариваться, чтобы отослать ее. — Домой? — спросил маркиз Эшендон. Но Лэмбтон неприятно засмеялся. Нет, не домой. Она будет отослана жить с ее незамужними тетками в маленькую деревню Рос [2] в Южном Уэльсе. Жить там всю оставшуюся жизнь. Она была сокровищем Лэмбтона, единственной дочерью после шести сыновей. Он любил ее до безумия, и она всегда получала все, чего бы ни пожелала. И когда она после всего этого бросила ему вызов, его гнев был столь же суров и непреклонен. Эшендон дрожал, уходя из дома Лэмбтона. У него не было сомнений, что леди Кэтрин почувствует кнут впервые за свои восемнадцать лет и что порка будет длительной и злобной. Но помочь ей было не в его власти. Отказавшись от его предложения, она лишила его такой власти, [2] Rhos (валлийский) - название уэльского королевства, существовавшего в поздний римский период (прим. редакт.) Нет, он не последовал за нею в Рос. Это было бессмысленно. Ее ненависть была слишком сильна. Но у него в имении жил отошедший от дел домоправитель с женой. И он стал каждое лето посылать стариков отдыхать в Уэльс, чем приводил их в безмерное восхищение. Каждое лето они проводили несколько дней в Росе, где уже стали знакомыми лицами. Они послушно гуляли по пляжу и дышали воздухом, до тех пор, пока не приходило время ехать домой и рапортовать маркизу, что Кэтрин все еще там и что она в добром здравии. По крайней мере, не похоже было, что тетки плохо с нею обращаются. Вскоре после ее отъезда он обнаружил, что в окрестностях Роса есть давно пустующий большой дом с парком. Он так и называется на валлийском — Большой Дом, Ти Маур. Потребовалось некоторое время, чтобы выяснить, кому он принадлежит. Но, даже узнав это, он сдерживался. Он решил подождать года три. Он даст ей время повзрослеть, время, позволяющее поостыть страстям того инцидента в ее жизни, время для того, чтобы ее ненависть исчезла. Время, за которое изгнание должно сделать ее отчаянно несчастной. Рос находится в одной из самых диких, самых отдаленных частей Британских островов, если судить по словам домоправителя, много говорившего о ветре, дожде, влажном соленом воздухе и только милях и милях песка, дюн и диких живых изгородей, Бедняжка Кэтрин. Иногда он задавался вопросом, не пожалела ли она, что не вышла за него. Иногда он убеждал себя, что да, вероятно, пожалела. Три года спустя, попытавшись связаться с владельцем Ти Маур, он обнаружил, что тот отправился путешествовать по Европе, и никто не знал, как его можно найти. Годом позже владелец возвратился, но тут неожиданно умер дядя маркиза, и, поскольку он был его наследником, навалилось множество дел, требовавших внимания, а так же обнаружилось множество родственниц, которых следовало приемлемо устроить. И так прошло пять лет. Она все еще была там. Казалось, она смирилась с изгнанием. Это его несколько удивляло. Она была своевольной девушкой. Он бы скорее предположил, что она попытается найти способ сбежать. Хотя, Лэмбтон, без сомнения, не давал ей средств. Куда же ей бежать? Владелец Ти Маур с чрезвычайной радостью сдал дом в аренду. Эшендон взял его внаем на шесть месяцев и без дальнейшего промедления поехал в Уэльс. Его домоправитель не преувеличивал. Он двигался вдоль береговой линии Южного Уэльса, проезжая города Ньюпорт, Кардифф и Суонси, и, в конце концов, прибыл на полуостров Гоуэр - высокое плоскогорье, пригодное только для овец, а так же застывшие утесы, золотые отмели и лесистые долины. И вот, наконец, крутой спуск к длинному и плавному изгибу берега, окруженному не утесами, а дюнами. Потом песчаная дорога и узенькие тропинки, поросшие папоротниками и дикими растениями. И деревня Рос, которая едва ли заслуживала такого названия, настолько она была маленькой. Когда он приехал, стоял конец февраля. Был ветреный день. Низкое и тяжелое от серых туч небо, угрюмое море, испещренное клочьями пены, сердитый прибой, сходящий на отмели на нет. Казалось, здесь нет ничего, кроме стихии. И она провела здесь пять лет? Бедная Кэтрин. Он с облегчением обнаружил, что дом, по крайней мере, и теплый, и хорошо проветрен. Экономка добросовестно выполняла свою работу, не допуская сырости и запустения. Он захватил с собой повара и камердинера, а также свою совершенно бесполезную, но любимую собаку. На следующее утро он проснулся очень рано. На самом деле, он вообще почти не спал. Он ощущал все безумие своего приезда сюда. Он никогда ей не нравился. И, наконец, она возненавидела его. Без сомнения, она винила его во всем — в крушении ее мечты о блаженстве, в гибели репутации, в том, что ее высекли и изгнали. Вероятнее всего, что ее ненависть со временем не исчезла, а только росла и растравлялась, внезапно понял он после того, как потратил пять лет, убеждая себя в обратном. Он - последний человек на земле, которого она захотела бы видеть. Прибыв сюда, он понял, что его планы никогда не заходили дальше этого. Он представлял себе, как арендует Ти Маур и едет туда. Он представлял ее грустной и сломленной, теперь желающей принять его на любых условиях. Он представлял, как возвращает ее к цивилизации, добивается ее любви, живет с нею счастливо всю оставшуюся жизнь. Сломило ли это пятилетнее изгнание ее дух? — задавался он вопросом. И действительно ли он этого хотел? Она была своевольной девушкой, хорошо осознающей, чего хочет и полной решимости получить это любой ценой. Она была девушкой, настолько привыкшей поступать по-своему — ее отец и братья вовсю баловали ее, — что она, казалось, не могла постичь мысли не получить желаемое. Он сам удивлялся, почему любит ее так неистово и так неизменно. Возможно, это был просто соблазн недоступного. В течение этих пяти лет, с тех пор, как он впервые встретился с нею, он мог заполучить любую женщину, какую бы захотел, — уже давно он был одним из самых больших призов на брачном базаре. Но он всегда хотел только ее. Он не знал, как ему приблизиться к ней. Оставить визитную карточку в доме ее тетушек, а затем нанести визит? Увидится ли она с ним? Будет ли у нее выбор? Устроит ли она сцену? Он решил прогуляться. Инстинктивно он разыскивал более укромные части парка вместо того, чтобы спуститься по покатой лужайке к воротам, которые вывели бы его к дюнам и через них к берегу. Он чувствовал, что будто прячется, опасаясь быть замеченным кем-то, кто принесет ей известие о нем и тем самым заставит ее в свою очередь скрываться. Пятнашка следовала за ним по пятам, все обнюхивая, описывая вокруг него круги и подбивая его сорваться на бег или поиграть, пытаясь ее поймать. А затем колли убежала вперед, рыская по сторонам, исследуя свое новое окружение и шумно фыркая у каждого незнакомого камня и кустарника. Он брел лесом, защищенным от морских штормов и явно процветающим, хотя деревья были все еще голыми после зимы. Весна, однако, наступала. Земля под его ногами было покрыта свежими зелеными побегами нарциссов, и, похоже, многие из них собирались вот-вот расцвести. Он был доволен, что уже почти весна. Почему-то весной все казалось возможным. А затем его собака начала истерически лаять и стрелой помчалась между деревьями. Там, внизу склона, была девушка, очевидно собирающая бутоны. Хотя следом он увидел, что она не держала ни одного цветка, когда отскочила от приближающейся собаки, а затем в ужасе застыла. Он однажды видел, как кот, которого Пятнашка преследовала с большой свирепостью, вдруг остановился и обернулся. А затем ему пришлось наблюдать неописуемо веселую сцену, как его лютая собака в невообразимом ужасе убегает от разгоряченного преследованием кота. Если бы Пятнашка могла карабкаться по деревьям, он не сомневался, что она стремительно влезла бы на самый верх и, съежившись, сидела бы там до тех пор, пока он не пришел ее спасать. Он находил трусость своей собаки крайне покоряющей. — Она вас не тронет, — крикнул он девушке. — Она только лает, но никогда не кусает. Пятнашка уже заискивала перед новой знакомой в своей обычной недостойной и неблаговоспитанной манере. Он поспешил вниз между деревьями, чтобы успокоить девушку. Она была одета в простой серый плащ; платье, выглядывающее из-под него, было таким же простым. Она была без шляпы, светлые волосы гладко причесаны и скручены в простой узел на шее. Он подошел совсем близко прежде, чем узнал ее. Она всегда напоминала ему сверкающий драгоценный камень. У нее всегда было больше вьющихся волос и больше локонов, чем у любой другой молодой леди. Она всегда одевалась более модно, чем кто-либо еще, с большим количеством рюшей, оборок, бантов и лент. И ее лицо всегда выказывало уверенность, что она осознает, как она прекрасна, желанна и неповторима. На ее лице почти можно было прочитать, что она дочь графа, хотя, как ни странно, в ней, казалось, не было никакого сознательного высокомерия. Она изменилась почти до неузнаваемости, подумал он, чувствуя себя так, словно мощный кулак ударил его в живот и отнял дыхание. За пять лет она бесследно оставила девичество позади и стала женщиной. Удивительно прекрасной женщиной. Итак, встреча получилась вынужденной, прежде чем он смог хоть каким-то образом подготовиться к ней. Он понятия не имел, что привело ее в парк Ти Маур. По какому-то странному совпадению они прибыли в то же самое место в то же самое время. Он видел, как узнавая его, расширились ее глаза и запылали щеки. Но потом краски с лица исчезли и оно стало неестественно бледным. Она стояла абсолютно неподвижно и тихо. Как и он в течение нескольких долгих мгновений. — Леди Кэтрин, — наконец сказал он. Он не поклонился. Он обдумывал не поклониться ли ему, но почему-то это показалось неуместным. Ее глаза ожесточились. Лицо стало бесстрастным. — Кейт Бьюкенен, — сказала она. — Леди, которую вы назвали, больше не существует. Он не мог придумать ни одной самой банальной вещи, чтобы ответить ей. После пяти лет, в течение которых он жил моментом встречи с ней, он был нем, а его разум пуст. — Я уверен, — сказал он в конце концов, — что вы нарушили границу владения. Ее разум даже не начал справляться с ситуацией. Она могла замечать только самое несущественное. Он был выше, чем она помнила, и шире в плечах. Но возможно, это впечатление создались из-за пальто. Он все еще был одним из самых красивых мужчин, каких она встречала. Его волосы были густыми и темными, несколько растрепанными из-за шляпы, черты лица четко вылепленными. Его глаза были даже более синими, чем она помнила — их синева всегда очаровывала ее. Темные глаза подошли бы ему больше. Темные глаза на задумчивом, строгом лице. Но они были синими. Она не ожидала, что у него может быть игривая собака. Больше подошла бы лощеная и свирепая. Колли вытанцовывала перед нею и тявкала, а затем прыгнула к своему хозяину, побуждая двигаться снова. Она ожидала, что он в любой момент шлепнет собаку, заставив ту растянуться на земле. Вместо этого он потянулся вниз, и казалось, рассеянно, пощекотал собаку под подбородком. Он не сводил с нее взгляда. Эта бесстрастность, эта погруженность в раздумья, этот недостаток юмора всегда нервировали ее, даже в течение первых дней того Сезона, когда он танцевал с нею на каждом балу и время от времени посылал ей на следующее утро букеты цветов, и иногда брал ее кататься в парке во время променада. Эрнест и Элджернон, два ее брата, в то время бывшие в городе, начали поддразнивать ее и предупреждали, что он ухаживает за ней. Даже тогда, хотя она была увлечена и польщена, ей было нелегко в его обществе. Она никогда не была уверена, что он может ей понравиться. Что он сказал сейчас? Что она нарушила границу владения? О, да, это именно то, что она ожидала услышать от него. Именно! И она действительно нарушила границу. Она была ужасно не права. Но, Боже мой, что он здесь делает? В сознание начала вторгаться действительность. Так это он тот джентльмен, что арендовал Ти Маур? Но почему? Знал ли он, что она здесь? Должен был знать. Иначе это было бы слишком невероятным совпадением. Внезапно она осознала, что она наедине с ним в лесу. Наедине и не права. Этот лес принадлежал ему, пока он арендовал поместье. И она вспомнила, что случилось при других обстоятельствах, когда она была с ним наедине и была не права. Она долго подавляла воспоминания пятилетней давности, но теперь они всплыли с поразительной живостью. Она вспомнила потрясение от его поцелуя, от того, как его язык ласкал ее губы до тех пор, пока она не разжала их и не приоткрыла рот. И затем потрясение от его языка глубоко внутри ее рта, от исследования, поглаживания, скольжения внутрь и наружу, пока ее тело наливалось жаром, и ее полусон переходил в нечто совсем иное, делавшее ее совсем беспомощной. Она вспомнила вес и жар его тела, когда он, одетый только в рубашку и панталоны, забрался к ней под одеяло, вспомнила ощущение его рук, поглаживающих, ищущих, сжимающих, и... раздевающих и ее, и его самого. А потом тяжесть его тела, его очень мускулистые ноги, широко раздвинувшие ее ноги, его руки, пробирающиеся под нее. И ощущение его, входящего внутрь нее, на мгновение острая боль, а затем растущая жажда, нарастающее безумие по мере того, как он выходил и вторгался заново, пока все не разбилось вдребезги в чувстве, которого она никогда не испытывала прежде или с тех пор. Она вспомнила все это в одно яркое, ослепительное мгновение, — тот факт, что она и этот мужчина разделили предельную близость. И тот факт, что он ничего потом не сказал. Она пробудилась позже и обнаружила его опять спящим на полу перед дверью. И на другой день, последний в их путешествии к Лондону, он был тихим и суровым, таким, как будто ничего не было. Он упомянул об этом только на следующий день, когда сделал ей предложение, — перед тем, как папа присоединился к ним. Она должна выйти за него замуж, настаивал он. Он взял ее девственность. Она может быть беременна. Она заявила, что не может. Она оказалась с тетками в Уэльсе прежде, чем выяснила наверняка, что не беременна, хотя из-за четырехдневной задержки пережила кромешный ад. И теперь она снова была наедине с ним. Она резко повернулась в направлении перелаза. Но его рука сомкнулась на ее руке выше локтя прежде, чем она смогла сделать шаг. — Вы не должны уходить, — сказал он. Она выдернула руку, смятенная чувством, вызванным этим прикосновением. — Этого больше не случится, — сказала она. — Впредь я не зайду в ваши владения. Я прошу у вас прощения. — Кэтрин. Его резкий голос остановил ее снова. Она обернулась, чтобы посмотреть на него. Он стоял с руками, сомкнутыми за спиной. Его собака сидела около него с бдительной мордой, готовая возобновить прогулку при первом же многообещающем знаке. — Кэтрин, как вы? — спросил он. Его глаза блуждали по ее лицу. Видя, как поблекла ее красота. Она остро сознавала, как невзрачно причесана и так же невзрачно одета. Одежда, должно быть, прискорбно немодна. Она ничего не знала о моде в течение пяти лет. — Это никакая не случайность, не так ли? — сказала она. — Вы знали, что я здесь. Вы прибыли в Ти Маур преднамеренно, потому, что я здесь. Зачем? Чтобы узнать, как я? Некоторое время он не отвечал. Он всегда был до замешательства тихим мужчиной. Таким, чье выражение лица ничего не выказывало. — Да, — сказал он наконец. Она почти засмеялась, хотя в его ответе не было ничего забавного. Она отказала ему — целых пять лет назад. Она освободила его от всяких обязательств — и за то, что сделала она, и за то, что тогда сделал он. Это была давняя история. Если она и думала о нем в течение прошедших пяти лет, а она предполагала, что должно быть, думала, даже если спрятала воспоминания о нем глубоко в подсознании, — то представляла, что к настоящему времени он должен был жениться на ком-нибудь, кто был достоин его высокого положения, и что тщательно выбранная невеста согласно долгу подарила ему наследника и еще одного сына для подстраховки. Он был мужчиной из тех, кто последователен в своей жизни. Или она только так думала. Конечно, вполне возможно, что он женат, что у него уже имеется наследник и, вероятно, другие дети. — У меня все хорошо, — сказала она. — Так что вы не должны дольше здесь оставаться. Вы ожидали найти меня павшей духом, больной? Вы ожидали найти меня несчастной и возможно даже покончившей с собой? Я подурнела, что только ожидаемо в женщине теперь уже двадцати трех лет, и, несомненно, если бы я была в Лондоне, даже самая непривередливая из моих горничных не стала бы носить ту немодную одежду, которую я теперь ношу. Но со мной не случилось ничего из того, чего вы ожидали. — Вы не подурнели, — сказал он спокойно, поразив ее этим заявлением. — Хорошо, — сказала она, — тогда вы можете возвращаться домой успокоенным. У меня все хорошо. Это совесть привела вас сюда? После всего этого времени? Ваше чувство долга настолько сильно? — Я думал, — ответил он, — что, возможно, к настоящему времени вы придете к пониманию, что предпочтительнее быть замужем за мной, чем провести здесь остальную часть вашей жизни. Ее глаза расширились от потрясения. Он прибыл, чтобы предложить ей брак, снова? Но почему? Почему? — Ваши обязательства передо мной закончились пять лет назад, — сказала она ему, — когда я сказала "нет". — Легко говорить в пылу момента, — сказал он. — Тогда не понимаешь, что оставшаяся жизнь может быть длинным и скучным делом. — Это совсем не было легко, — сказала она. — Я знала, что значит оставить все и тех, кого я когда-либо знала и любила. Я знала, что это означает быть впервые жизни подвергнутой порке, — мой отец предупредил меня, что это будет одним из последствий моего отказа вам. Ожидание внушало ужас. Само же событие было слишком болезненным, чтобы быть ужасающим. Была только боль. — Она заметила, как он коротко нахмурился, первое изменение выражения, которое она увидела на его лице. — И я знала, что после этого я буду отправлена сюда на всю оставшуюся жизнь. Я никогда не была здесь, но я представляла, на что это будет похоже, а ведь я была девушкой, наслаждавшейся окружением и весельем. Нет, говорить "нет" было нелегко. Единственным фактом, сделавшим это возможным, было то, что сказать "да" было еще менее возможным — Тогда вы еще любили его, — сказал он. — Я предполагаю, это можно было понять. Но даже это должно было умереть за пять лет. — Я не любила его, — сказала она, — хотя и тайно сбежала с ним меньше, чем за неделю до того. Возможно, я никогда его не любила. Вы когда-либо думали над этим? Возможно, все это было только следствием его лихого появления в лейтенантской форме, его обаяния, и того обстоятельства, что и мой отец, и мои братья запретили мне иметь любые отношения с ним, а так же того, что вы имели наглость предостеречь меня относительно него. Горечь, даже гнев были в ее голосе. Он думал, что он все знал. Он не знал ничего. Он никогда не расспрашивал. Возможно, если бы он спросил — если бы задал правильные вопросы — она бы сказала ему полную правду. Но нет, он считал, что знает все ответы. — Он был охотником за состоянием, — сказал он. — Он почти погубил мою сестру. Я вовремя предотвратил их побег. — Да, он был охотником за состоянием, — сказала она. — Я не забыла, как он вилял, когда вы прибыли за нами и притворились, что мой отец умыл руки и оставил меня без пенни. И как нетерпеливо он принял сумму, которую вы уплатили ему, чтобы он уехал без меня. Почему вы последовали за нами? Я никогда этого не понимала. Им никогда не было легко в общении друг с другом. Она тоже не задавала вопросов. Она ждала, что он просто предоставит ей ответы без расспросов. — Я бы не смог, будучи осведомленным, наблюдать, как он губит невинность, — сказал он. — Так что вы сами сделали это вместо него, — сказала она. — Да. Его собака снова запрыгала, а затем в одиночестве убежала вынюхивать что-то среди деревьев. На самом деле, она не справедлива. Это не было насилием. Она так же стремилась к этому, как и он. — Я был способен обеспечить вас, — сказал он. — Я бы относился к вам с уважением. Я был бы верен вам. Все то, чего не стал бы делать достопочтенный лейтенант Леонард Гастингс. — Хорошо, — сказала она, — я отказала вам, даже зная все возможные последствия. И после этих пяти лет последствия все еще кажутся мне бесконечно более желанными, чем возможная альтернатива. Вы можете с чистой совестью возвращаться в Лондон. Он не двигался и не сменил выражения лица. На этот раз, когда она отвернулась, он не пытался остановить ее. Она шла назад к перелазу, стараясь не спешить, стараясь не сорваться на бег. Ее спину покалывало. Ее ноги тряслись так, что она вынуждена была сесть на верх перелаза. Она уже должна быть вне его поля зрения, если только он не последовал за нею. Она не оглядывалась назад, чтобы выяснить это. Вот теперь действительность лавиной обрушилась на нее. Ее пристальный взгляд бессмысленно скользил по дюнам к берегу и морю, от моря к песчаной дороге и домам за ней, среди которых был и дом ее тетушек. Именно он арендовал Ти Маур — маркиз Эшендон. Он приехал сюда из-за нее, из-за некого излишнего и совершенно ошибочного чувства долга перед ней. Должно быть, трудно человеку его гордости и положения знать, что он совратил знатную даму и что его попыткам привести все в порядок, женившись на ней, воспротивились. Однако, она не ожидала такого от него. Она бы скорее подумала, что он покинул дом ее отца, чувствуя, что бремя вины и обязательств снято с его плеч. Она ожидала, что для него забыть ее — дело нескольких дней, самое большее — недель. Она ожидала, что он будет смаковать мысль о том, что ее выпороли и отправили в изгнание, из-за того, что она ввергла его в такую опасную ситуацию. Почему он последовал за нею и лейтенантом Гастингсом? Почему он упорно ехал верхом целых два дня, чтобы перехватить их прежде, чем стало бы слишком поздно? Почему он уплатил лейтенанту Гастингсу такую огромную сумму из собственного кармана, чтобы тот отказался от притязаний на нее? Почему он подверг опасности собственную свободу, взяв ее с собой обратно в Лондон, когда мог бы просто послать за отцом и держаться подальше от всей этой истории? Конечно, она и прежде задавала себе эти вопросы. Много раз, хотя после первых нескольких месяцев она безжалостно изгнала их из ума и своей жизни и забыла все это. Как будто нечто подобное возможно забыть. Она думала в то время, что он приехал потому, что был неравнодушен к ней. Но на обратном пути он был холоднее льда и тише, чем могила. А затем, на вторую ночь, пытаясь освободиться от кошмарного сна, она увидела его, склонившегося над ней и трясущего ее за плечо. За этим последовало самое невероятное происшествие в ее жизни. Но, это не казалось неправильным вопреки тому факту, что даже поцелуй, дарованный джентльмену, мог скомпрометировать ее. Это не казалось неправильным. Она думала, что он неравнодушен. Она думала, что он любит ее. Это было единственное объяснение всему, которое имело смысл. Она любила его в эти полчаса. Не только телом, но всей своей сущностью. Она чувствовала правильность происходящего, считая, что он был неравнодушен к ней все это время. Она воспринимала как чудо то, что это случилось как раз после того, когда он как он спас ее. Спас от того, что могло бы — нет, отдалило бы его от нее навсегда. Но с его стороны это было только вожделение. Холодное, циничное вожделение. Он знал, конечно, что должен предложить ей брак, когда они достигнут Лондона. Так почему бы не поиметь ее во время поездки? Так что он поимел ее, а потом снова стал холодным и безмолвным. Но почему он последовал за нею? Она никогда не могла придумать удовлетворительного ответа. Она спустилась с перелаза и медленно пошла по направлению к дороге и дому тетушек. Он был странным человеком. Но он узнал то, зачем приехал, и по ходу этого ему еще раз напомнили, что она питает отвращение к нему, что любая судьба предпочтительнее, чем быть вынужденной выйти за него замуж. Теперь он уберется. Через день или два — прежде, чем расцветут нарциссы, — молва сообщит, что новый арендатор Ти Маур уехал чуть ли не раньше, чем прибыл. Все будут разочарованы. Но никто не будет по-настоящему удивлен. В конце концов, что такое место как Рос может предложить молодому и одинокому джентльмену высшего света? Тем более, английскому маркизу. Она могла бы снова получить шанс на замужество, думала она, остановившись на обочине дороги, хотя ни одной повозки не было видно ни в ту, ни в другую сторону. Он определенно давал понять, что он прибыл, чтобы сделать ей предложение. Она могла бы, в конце концов, обнаружить, что ее изгнание закончилось всего лишь через пять лет. Она могла бы вернуться в Англию и даже в Лондон, снова заслуживающей уважения как маркиза Эшендон. Она могла бы вести нормальную жизнь как жена и мать. Пустота могла бы быть заполнена. Она давно осознала, что тот единственный опыт физической любви, пережитый ею в гостинице где-то к северу от Лондона, имел некоторое отношение к томительному одиночеству, которое она часто ощущала. За очень краткий промежуток времени она узнала иллюзию сокровенной близости с мужчиной. И она знала, что и ее тело, и ее разум, и ее эмоции жаждали такой близости в качестве регулярной, ежедневной части ее жизни. Не только физического акта, но и всего, что он символизирует. Всего, чего он не символизировал в этом особом случае с этим особым мужчиной. Она любила его. В течение получаса из двадцати трех лет ее жизни она любила его всем своим существом. И в течение пяти лет, последовавших за тем получасом, она ненавидела его так, как она не думала, что кого-то вообще возможно так ненавидеть. Почему он приехал? Что на самом деле побудило его приехать? Она предполагала, что никогда этого не узнает. Она никогда не увидит его снова. Мисс Уорсли, тетушки леди Кэтрин Бьюкенен, проживали в скромном коттедже. Они имели в своем распоряжении несколько слуг и считались в округе верхушкой общества. Но богатыми они не были. Их младшая сестра сделала блестящую партию, выйдя замуж за графа Лэмбтона, хотя их отец вовсе не был джентльменом со значительным состоянием или социальным положением. Они же остались незамужними. После смерти отца, когда кузен по мужской линии унаследовал его дом и поместье, они получили свое маленькое наследство и переехали сюда по рекомендации старого друга, выросшего в Уэльсе. Маркиз Эшендон разузнал все эти детали, когда леди Кэтрин отказала ему и была отослана прожить с ними остаток жизни. Он посетил коттедж после полудня, намереваясь просто оставить визитную карточку, а на следующий день нанести визит. Но, конечно, это сельская местность, а не Лондон с его строгим кодексом этикета. Всего лишь через несколько мгновений после приглашения войти в холл, он обнаружил, что допущен в скромную гостиную. Там присутствовали четыре леди. Когда он вошел, три из них поднялись, сделали реверанс и казались весьма польщенными. — Милорд, — любезно сказала старшая леди, — что за исключительную честь вы нам оказываете. — Мисс Уорсли? — Он изящно поклонился ей. Она представила его мисс Марте Уорсли — своей сестре, миссис Моррис — жене приходского священника, и мисс Бьюкенен — своей племяннице. Мисс Бьюкенен. Титул не был упомянут. Он по очереди поклонился каждой леди и занял предложенный стул. Леди Кэтрин была единственной, кто оставался сидеть, не сводя взгляда со своих рук, лежавших на коленях. Она была одета в опрятное, но простое синее платье, свободно спадающее от высокой талии, но не сделала никакой другой уступки моде. Она была причесана так же, как и этим утром в лесу. Контраст с тем, как она выглядела пять лет назад, поразил его даже больше, чем несколькими часами раньше. По-видимому, она не упомянула своим теткам об утренней встрече. Они явно не подозревали, что их племянница уже встречала его. И они, кажется, не имели представления, кто он. Он задался вопросом, а могли ли они что-либо знать. Сообщил ли им Лэмбтон какие-либо подробности событий, которые привели к тому, что его дочь была отправлена к ним. Едва ли он мог быть назван как человек, погубивший ее. Если она сама ему не сказала, Лэмбтон не знал, что они спали вместе в одну из ночей, проведенных в дороге до Лондона. — Это удивительно живописная часть побережья, — говорила миссис Моррис. — Меня и преподобного, моего мужа, всегда поражало, что Ти Маур столь долго пустовал. — Я предполагаю, мэм, — сказал он, — что большинство англичан не подозревают о красоте Уэльса. Если бы они хоть раз побывали здесь, я уверен, они возвращались бы снова и снова. И все же это суровая часть мира, подумал он. Она подходила в качестве жестокого места ссылки для молодой леди, когда-то наслаждавшейся светской суетой и купавшейся в любви общества. Миссис Моррис жеманно заулыбалась, и направление беседы на несколько минут было установлено. Леди Кэтрин поднялась на ноги. — Я распоряжусь, чтобы Мэри приготовила поднос с чаем, тетя Хэтти, — сказала она и, не взглянув на него, и оставила комнату. Вскоре она возвратилась с тарелкой пирожных, а та самая прислуга, которая приняла его визитную карточку и проводила в гостиную, внесла большой чайный поднос. Леди Кэтрин расположилась за ним и стала разливать чай. Ни разу не подняв на него взгляд и не произнеся ни слова, она поднесла ему чай и предложила тарелку с пирожными. Ей не было необходимости говорить. Остальные три леди поддерживали оживленную беседу, а от него требовалось только соглашаться и высказывать ободряющие замечания во время предсказуемых пауз. Эта беседа не требовала его полного внимания. Трудно поверить, что однажды он занимался с нею любовью. Что он был внутри ее тела и излил в нее свое семя. Этого бы никогда не случилось, если бы он и она полностью бодрствовали. Если бы его защита не было ослаблена, многолетняя дисциплина сделала бы это просто невозможным. Но она стенала в муках некоего кошмара, и он, полусонный, поднялся с пола и потряс ее за плечо, пытаясь освободить. А затем она глянула на него ошеломленными, испуганными глазами и потянулась к нему. Впоследствии он глубоко стыдился своего поступка. За все эти годы он так никогда и не простил себя. Он назначил себя ее опекуном, потому что она была слишком молода, беззаботна, импульсивна и легковерна, чтобы самой позаботиться о себе. Он последовал за ней, чтобы спасти ее от беспринципного мужчины. И, затем, сопровождая домой, осквернил ее. Тот факт, что он знал, что должен жениться на ней сразу по возвращении в Лондон (ему и не снилось, что она откажется, даже при том, что знал, как она его ненавидит) не был ни малейшим оправданием. Как и тот факт, что он любил ее. Особенно этот факт. — Да, действительно, — заметил он в ответ на утверждение мисс Марты Уорсли, что весна, кажется, совсем на подходе. — Я заметил этим утром, что дикие нарциссы вот-вот расцветут в лесу Ти Маура. — Он надеялся, что правильно произнес это валлийское название. — И солнце, наконец, сияет, — сказала мисс Уорсли. — Когда сияет солнце, настроение становится гораздо лучше. — Не могу не согласиться, мэм, — сказал он. Наступило время уходить, хотя леди Кэтрин ни разу не посмотрела на него и не поговорила с ним. Он все время смотрел на нее и совсем бы не удивился, если бы другие леди заметили этот факт. — Я должен покинуть вас, мэм, — обратился он к мисс Хэтти Уорсли. — Благодарю за чай и гостеприимство. Он поднялся, она и мисс Марта Уорсли также. Он поклонился миссис Моррис и леди Кэтрин. — Полагаю, — сказал он, хотя на самом деле не было ни малейшей надобности говорить что-либо еще, — я погуляю перед возвращением в Ти Маур, и буду наслаждаться красотами сельской местности и воздухом ранней весны. — Я и преподобный, мой муж, всегда говорим, что нет ничего более целебного для здоровья, — сказала ему миссис Моррис, — чем несколько хороших глотков морского воздуха. На его вкус, морской воздух был чересчур холодным и порывистым, но он поклонился жене священника. — Здесь так много тропинок и дорожек, — сказал он, — что я не знаю, по какой приятнее всего идти и с какой открывается самая впечатляющая панорама окрестностей. Возможно, мисс Бьюкенен пожелает прогуляться со мной? Он посмотрел прямо на нее и приподнял брови. Он знал, что поступает чрезвычайно нечестно. Мисс Хэтти Уорсли казалась удивленной, но не выказала недовольства. Мисс Марта Уорсли сцепила руки на груди, кивнула и улыбнулась. — Кейт, дорогая, — сказала миссис Моррис. — Ты должна подняться с его светлостью на холм. Не дорогой, ты же знаешь, а тропинкой к ферме Ллевеллина. Уже не первый раз во время беседы жена священника повысила статус до герцога, не к месту подумал маркиз. Он стыдился своего импульсивного предложения. Она совершенно ясно дала себя понять этим утром. Но он планировал этот визит в течение пяти лет, мечтая об этом, возлагая на него все свои надежды на будущее счастье. Он не мог отступиться так легко. — Тетя Марта, я обещала помочь вам разобрать белье, — поспешно сказала она, все еще не обращаясь прямо к нему. — О, ерунда, дорогая, — нетерпеливо, немного задыхаясь, сказала ее тетя, поскольку леди Кэтрин казалась пойманной в ловушку. — Это может подождать до другого раза. Прогуляйся с его лордством. Мисс Уорсли, похоже, собиралась предложить послать горничную в качестве компаньонки. Он надеялся, что она не станет. Но она не сказала ничего. Возможно, она вспомнила, что ее племянница уже не девочка. — Это очень любезно с вашей стороны, милорд, — вот и все, что она сказала. — Я схожу за плащом. — Леди Кэтрин резко поднялась и торопливо вышла из комнаты. — У дорогой Кейт не так часто бывает возможность для выхода, — сказала мисс Марта Уорсли. — А такая прекрасная молодая леди, — добавила миссис Моррис. А затем она вернулась, одетая в тот же самый плащ, что и утром, и без шляпки, как и раньше. И она все еще не смотрела на него. — Я ненадолго, — сказала она тетушкам. — Хорошего вам дня, миссис Моррис. Она вышла впереди него из комнаты и из дома. Она не стала опираться на его руку, хотя он и предложил. Если ее тети наблюдали за ними из дома, им это должно было показаться весьма странным. — Нет, — сказала она. Он подумал, что она собирается добавить "спасибо", но она передумала и замолчала. Ветер хлестал, вынуждая его придерживать шляпу. Он снял ее прежде, чем они ушли далеко. Неужели здесь всегда такой сильный ветер? — удивился он. — Вы поведете дорогой к ферме Ллевеллина? — спросил он. Он даже не пытался произнести валлийский звук "ll". — Как хотите, — сказала она, свернув налево, дальше от моря к тропинке, сильно обросшей диким папоротником и едва ли заслуживающей название дороги. Он заметил, что тропа так же резко поднималась вверх, как и дорога, которой он ехал предыдущим днем. Вся земля тянулась вверх к плоскогорью полуострова. Единственной равниной был широкий, извилистый отрезок берега, наверное, миль в пять длиной. Он заметил, что она шла довольно длинным, размашистым шагом. Походка была грациозной, хотя совсем не характерной для благовоспитанной леди. Он не помнил, чтобы пять лет назад она двигалась таким образом. Тогда она ходила маленькими шагами, словно не имея в виду никакой конкретной цели. Он понял, что она не собирается заводить с ним никакой беседы. — Здесь мрачно, — сказал он. — Мили и мили пространства. И можно карабкаться на холмы почти в любом направлении, которое позаботишься выбрать. И ветер. Я предполагаю, что это неизбежно в такой близости к морю. Должно быть, это очень непривлекательное место для проживания. — Тут вы не правы, — сказала она. — Это самое прекрасное на земле место для проживания. Он посмотрел на ее профиль рядом с ним. Это прозвучало, как будто она не соглашалась с ним не просто из желания противоречить, а потому, что она имела в виду именно то, что сказала. Неужели кто-нибудь может находить это место прекрасным? Ти Маур, конечно, приятно расположен, и в деревне есть определенная живописность. Да, во всем крае есть строгая красота, допустил он. Но как место, чтобы прожить жизнь? — Но здесь одиноко? — спросил он. — Нет. Не мне. Ее ответ был произнесен, возможно, слегка поспешно. Пока она говорила, над ними с жалобным криком пролетела одинокая чайка, заставив ее посмотреть вверх. — Если вам одиноко, — сказала она, — вы должны вернуться в Лондон. Уже почти время Сезона. Там вы найдете всю желанную для вас компанию. Здесь вы не найдете никого, кто бы вам понравился. — Нет, — сказал он, — не всю желанную для меня компанию. И здесь есть кто-то, кто мне нравится. — Я ничего от вас не хочу, — сказала она. — Этим утром я ясно дала себя понять по этому вопросу. Вы здесь впустую тратите время. Она все еще не смотрела на него, заметил он. Она смотрела прямо вперед и шла довольно быстро, задевая плащом папоротники, хотя подъем был крутой, и она запыхалась. — Возможно, — сказал он. — Но это мое время, и я могу тратить его впустую. Я намерен пока остаться. Ей больше нечего было сказать. И он тоже не мог ничего придумать. Он никогда не был силен в сердечных разговорах. С несколькими близкими друзьями мужского пола это еще было возможно, но с женщиной — никогда. И, несомненно, не с нею. Неразговорчивость, необходимость быть мужчиной и нести все бремя на собственных плечах были настолько в его крови, что и теперь он не нашел возможным высказать свое мнение. Годами ему давали понять, что именно это качество привлекало к нему множество женщин. Увы, леди Кэтрин была не из их числа… Но ему уже слишком поздно меняться. Или он считал, что слишком поздно. Она остановилась, когда тропинка резко свернула налево, и он совсем близко увидел здания фермы. Она повернулась и посмотрела вниз, и он сделал то же самое. Да! — тотчас подумал он, когда от сильного порыва ветра на мгновение перехватило дыхание. О, да. Да, это невероятно прекрасно. Покрытые травой и дроком холмы изгибались вокруг берега, церковь и сельские коттеджи жались к ним, словно ища укрытия. Был почти полный прилив, пена прибоя тянулась непрерывной линией миль в пять. Вода искрилась на солнце. Свежий соленый воздух щипал лицо. Он почти понял, почему она назвала это место самым прекрасным для жизни местом на земле. — Да, — сказал он, — это прекрасно. — Но и близко не столь прекрасно, как Гайд-парк или Воксхолл-Гарденз, — с сарказмом в голосе ответила она. Она не поверила ему, понял он. Она подумала, что он просто вежлив. Возможно, его тону недоставало убежденности. Ветер рвал длинные пряди ее волос, выбившиеся из шпилек. Они лежали у нее на плечах, а одна длинная прядь развевалась поперек лица. Пока он наблюдал, она подняла руки и вытащила все шпильки, а затем встряхнула головой. Он сглотнул, наблюдая, как длинные светлые волосы, растрепанные, спутанные и прекрасные, струятся у нее за спиной. Пять лет назад она никогда бы так не поступила. Пять лет назад она бы не отважилась даже выйти из дома без шляпки. Плащ и платье облепили ее спереди. — Кэтрин, — спокойно сказал он, — дайте меня шанс. Она резко повернула голову и впервые посмотрела на него — посмотрела широко распахнутыми глазами, блестящими от слез. Возможно, их вызвал ветер. Потому что ее лицо определенно ничего не выражало. — Шанс на что? — спросила она. В голосе слышался скептицизм. Он пожал плечами. Как он мог выразить это словами? — Убедить вас, что жизнь со мной не будет такой ужасной, как вы, по-видимому, считаете, — сказал он. — Дать вам шанс на собственный дом, брак и материнство. — Я не хочу иметь с вами ничего общего, — сказала она. — Разве вы не видите, что у меня теперь другая жизнь? Что все случившееся кажется чем-то таким, что случилось не со мной, а с другим человеком? Что я не хочу никаких напоминаний об этом? — Но у вас должны быть женские потребности, — сказал он. — И вы, конечно же, хотите детей? Может быть ветер был причиной того, что две слезинки пролились и тоненькими струйками потекли по ее щекам. — Нет, — сказала она. — Я счастлива тем, что есть. И если бы я даже нуждалась во всем этом, то не от вас. — Но этого не может быть с кем-нибудь еще, — сказал он. — Я взял вашу девственность. Он вдруг вспомнил, как все надеялся и надеялся, что его семя прорастет в ней. Как на протяжении недель ждал, что Лэмбтон вызовет его. Как он послал своих старых домоправителей в первую поездку в Уэльс через три месяца после того, как она была отправлена туда. Он помнил всю остроту разочарования, когда они возвратились и сообщили, что нет никаких признаков, что у нее будет ребенок. И он презирал себя за столь отчаянное желание нечестно заполучить ее. — Вы не должны себя винить, — сказала она. — Это не было насилием. Той ночью я испытывала вожделение под стать вашему. И все это было моей ошибкой. Абсолютно все. Вы думаете, мне нравится напоминание обо всех этих низменных подробностях? И вы удивляетесь, что меня передергивает при виде вас? Ее слова мучили его как тысяча дьяволов. Он сглотнул. — Я ненавижу вас потому, что вы были свидетелем моих позора и глупости, — сказала она, — и потому, что все это время вы были правы. Я ненавижу вас потому, что я ненавижу себя такую, какой я тогда была. Теперь я другая. По крайней мере, мне хочется верить, что другая. И все-таки моя ненависть к вам такая же кровоточащая, как всегда. И хуже всего то, что я знаю, — вы этого не заслужили. — Тогда позвольте мне все исправить, — сказал он. — Позвольте мне жениться на вас. Она снова направила на него взгляд. Глаза снова до краев наполнились слезами. — Вы не понимаете, не так ли? — сказала она. — В той прошлой жизни нет ничего, чем я могу восхищаться. Нет ничего, что я желаю заполучить обратно. У меня нет никакого желания возвращаться к чему-либо из этого. — Вы были очень юной и неопытной, — сказал он. — А он — умелым соблазнителем. Вы должны научиться прощать себя. — Я примирилась с собой, — сказала она, снова отведя взгляд от него и уставившись на пейзаж, развертывающийся внизу. — Вот здесь. Это место стало моим спасением. Я хочу, чтобы вы ушли. Пожалуйста. Если вы чувствуете, что должны мне что-то (хоть это и не так), — пожалуйста, уходите. Я не хочу вас в своей жизни. Слова не могли быть более ясными. И все же, пока она говорила, и во время наступившей потом тишины, в ее голосе и на лице была неизбывная печаль. И ужасная печаль в его душе из-за окончательной утраты слабой надежды, поддерживающей его в течение пяти долгих лет. Он потянулся одной рукой и обхватил ее подбородок. Она закрыла глаза и стояла очень спокойно. Подушечкой большого пальца он очень легко коснулся ее губ. Он запоминал ее, ее вид, ощущение прохладной гладкости ее кожи, запах ее волос. Он задавался вопросом, как он будет жить теперь, когда совсем исчезла даже иллюзия надежды. И тогда она отдернула голову. — Вы всегда были абсолютно бесчувственным, — утратив над собой контроль, закричала она прерывающиеся от страсти голосом. — Для вас существовали только пристойность, долг и обязательства. Всегда, с первого дня, когда я вас встретила. Я все никак не могла понять вас, и я пришла к открытию, что там и понимать нечего. Вы всегда были холодны, как лед, и полностью лишены всех эмоций. Даже в своем вожделении. Я проснулась и обнаружила, что вас нет в моей постели, а на следующий день вы были так же сдержанны и так же бесстрастны, как всегда. А днем после этого вы предлагаете мне приличия, побуждаете меня к приличиям. И это продолжалось пять лет? Долг привел вас сюда даже после столь долгого времени? Той ночью и на следующее утро я нуждалась в утешении, но вы не способны были понять это. Я нуждалась в утешении ваших объятий, если не слов. Но вы ничего не предложили мне, ничего, из того что я хотела. Почему я должна принять ваше имя, если не было ничего иного? Я бы скорее умерла. — Она внезапно остановилась и перевела дрожащее дыхание. — Я бы скорее умерла, — хрипло повторила она. Она приподняла подол платья и побежала вниз по тропинке, ставя ноги и поворачивая тело так, чтобы не мчаться безостановочно вниз. Он сделал за ней несколько шагов, но затем остановился. Он наблюдал за нею, пока она не оказалась у подножия холма и повернула в направлении коттеджа тетушек. Он заметил, что прежде чем добраться до коттеджа, она замедлила шаг до прогулочного. Он постоял на том же месте еще несколько минут, слабая и болезненная надежда снова оживала в нем. И тетя Хэтти, и тетя Марта были в гостиной. Тетя Хэтти открыла дверь, когда Кейт, все еще задыхающаяся и ужасно растрепанная, вошла в дом. У нее не было другого выбора, кроме как зайти в гостиную. Она улыбнулась обеим теткам. — Ветер, — сказала она, смеясь. — Нет никакого смысла расходовать время на волосы, не так ли? — Возможно, тебе следует надевать шляпку, Кейт, — сказала тетя Хэтти. — Особенно, когда выходишь с джентльменом. — Он удивительно красивый мужчина, дорогая Кейт, — сказала тетя Марта, — к тому же маркиз. Я с трудом верю, что маркиз мог прибыть сюда. Я заметила, что во время чая он ни на кого не смотрел, кроме как на тебя, и миссис Моррис после вашего ухода так же высказалась насчет этого. — Со стороны миссис Моррис было очень мило зайти к нам, — неубедительно сказала Кейт. Тетя Марта улыбалась и кивала. — Возможно, он арендовал Ти Маур на несколько месяцев, на весну и лето. Я уверена, не будет ничего странного, если его восхищение тобой перерастет в tendre [3] . Это было бы великолепно. Твоя дорогая мама, упокой Бог ее душу... — Этого не должно произойти, — твердо, но без недоброжелательности, сказала тетя Хэтти. — Он — джентльмен высшего света, Марта. Мы должны помнить, что репутация Кейт в высшем свете погублена. [3] tendre (фр.) - нежные чувства Тетя Хэтти не из тех, кто смягчает выражения. — Но это было так давно, — сказала тетя Марта, подбадривающе улыбаясь племяннице. — И я уверена, что все не так ужасно. Твой папа не посвятил нас в подробности, Кейт, моя любовь. Но, зная тебя... — Если маркиз Эшендон станет проявлять к тебе особое внимание, — сказала тетя Хэтти, — ты должна выбрать одну из двух линий поведения, Кейт. Ты можешь расхолаживать его, или ты можешь рассказать ему полную правду. Ты не должна пытаться скрыть это от него. — Но... — начала тетя Марта. — Нет, — сказала тетя Хэтти, предостерегающе выставив руку. — Это единственная линия поведения, Кейт. Ты должна это понимать. Попытавшись скрыть правду, ты найдешь лишь разбитое сердце и унижение, только проявится это позже. Так или иначе, это выйдет наружу. Высший свет ничего не забывает. Твоя мама всегда говорила нам об этом. Они так и не забыли, что твой папа женился не на ровне. Они по-иному смотрели на нее, говорила она нам, у них была особая манера держать голову, манера улыбаться ей. Кейт не знала этого о своей матери. — Возможно, — сказала она, — пришло время, чтобы вы узнали кое-что из случившегося. — Мы никогда бы не стали ничего выведывать, Кейт, — сказала тетя Хэтти. — Мы любим тебя такой, какая ты есть, дорогая, — сказала тетя Марта. — Для нас действительно не имеет значения, что ты сделала, и что заставило твоего папу отправить тебя к нам. Ради нас самих мы довольны, что он так сделал. Обычно Кейт не была лейкой. Но уже второй раз за день она почувствовала, как слезы хлынули у нее из ее глаз. — И я благословляю день, когда он наказал меня, отправив к вам, — сказала она. — Я была и раньше знакома с маркизом Эшендоном. Они обе с некоторым удивлением посмотрели на нее. — Я была довольно неблагоразумной, поощряя офицера на половинном жаловании [4] , чьи амбиции состояли только в том, чтобы жениться на состоянии, — сказала она. — Я была юной и очень глупой, а еще больше своевольной, и когда папа и Эрнест с Элджи запретили мне любые отношения с ним, а маркиз Эшендон предостерег меня против него, я тем более стала флиртовать с ним. Я упивалась чувством власти над ним. Потом я... я тайно сбежала с ним. — Она не чувствовала в себе склонности сообщить им что-либо помимо официальной версии случившегося. Правда была уж слишком стыдной. — К тому времени, когда маркиз Эшендон настиг нас, мы провели два дня на пути в Шотландию. Он откупился от моего верного офицера, а затем отвез меня обратно в Лондон. Мы были вместе два дня и две ночи, и, конечно, мы были замечены вместе. Он сделал мне предложение в день после возвращения. Я не могла его принять. [4] В мирное время в Великобритании часть офицеров списывалась в запас с выплатой половины жалованья (прим. перев.) — О, моя дорогая, — прервала последовавшее молчание тетя Марта, сцепив руки на груди в характерном жесте. — Но почему? Он так красив. И он, должно быть, нежно любил тебя. — Нет, — сказала Кейт. — У него вообще нет никаких чувств. Он просто сделал то, что правильно, то, за что я должна его чтить. Я могу только ненавидеть его. — Ненависть, Кейт, — сказала тетя Хэтти, — это грех. — Но до чего странное совпадение, — сказала тетя Марта, — что он арендовал Ти Маур, дорогая Кейт, когда ты живешь так близко. — О, тетя Марта, — сказала Кейт, — это никакое не совпадение. Он прибыл сюда преднамеренно. Он весь такой благородный и исполненный сознания долга человек, что все еще думает, что имеет обязательства передо мной. Он прибыл, чтобы снова убеждать меня выйти за него замуж. Я встретилась с ним этим утром в лесу, когда нарушила его границу владений. А днем он подстроил, чтобы я погуляла с ним. — У меня создается впечатление, что он постоянен в своем расположении к тебе, Кейт, — сказала тетя Хэтти. — И мне кажется, что он не заслуживает твоей ненависти. — О, Кейт, — сказала тетя Марта, — это романтичнее, чем любая книга. На протяжении пяти лет в его сердце пылало пламя любви к тебе он и теперь он, рыцарь в сияющих доспехах, прибыл, чтобы увезти тебя в свой замок. Наша дорогая Кейт — маркиза. И он так потрясающе красив. Я всегда имела слабость к высоким темноволосым мужчинам. И синим глазам. — У него нет чувств, — снова сказала Кейт, — и нет никакой романтики. Совсем недавно я сказала ему, что я бы предпочла умереть, чем выйти за него. Я больше его не увижу. Если он придет в дом, вы обе должны ему сказать, что я вышла или больна, или... или что захотите. Я умоляла его убраться отсюда, но я не уверена, что он уедет. — Если он останется после того, что ты ему наговорила, Кейт, — сказала тетя Хэтти, — я еще больше укреплюсь во мнении о постоянстве его чувств. — О, Кейт, дорогая, — сказала тетя Марта. — Эти синие глаза так прекрасны. В них нет даже намека на серый, как это частенько бывает в глазах, которые принято называть синими. Они такие же синие, как небо в летний день. Тетя Хэтти наклонилась через стул и похлопала Кейт по руке. — Ты выглядишь так, как будто тебя протянули через живую изгородь, Кейт, — сказала она. — Ты бы лучше пошла наверх и расчесала волосы. И ты бы лучше спросила себя, может ли мужчина, не испытывающий никаких чувств, через пять лет после отказа на его предложение, все еще преследовать молодую леди, которая так глупо себя вела. К тому же, на другом конце страны. — О, Кейт, — сказала тетя Марта, — я верю, что он, должно быть, любит тебя. Но иди и расчеши волосы, дорогая. Они выглядят так, будто в них гнездились птицы. Кейт побежала наверх, чтобы расчесать волосы. Скоро на мили вокруг стало известно, что в Ти Мауре наконец-то появился арендатор, причем не кто иной, а английский маркиз — молодой, красивый и одинокий джентльмен. Но, если в некоторых женских сердцах и встрепенулся интерес, то он быстро угас. Почти тотчас же стало известно, что маркиз поглядывает на мисс Кейт Бьюкенен, племянницу мисс Уорсли из Роса. И едва ли в этом было что-то неожиданное. Она молода и прекрасна, и она, в конце концов, леди, не так ли? Леди Кэтрин Бьюкенен. Ее отец — английский граф. Церковь в Росе во время воскресной утренней службы после приезда маркиза была заполнена больше, чем обычно, Приходской священник был очень доволен. Он предпочел думать, что его проповедь на прежней неделе была просто превосходна, и, должно быть, весть об этом распространились по всей округе. А эта утренняя проповедь была еще лучше. В конце службы маркиз Эшендон учтиво кивнул немногим знакомым, в дверях обменялся рукопожатием со священником и похвалил его проповедь. Затем он поклонился обеим мисс Уорсли и их племяннице, когда те вышли из церкви, и попросил позволения сопроводить мисс Бьюкенен домой. Прихожане, хлынувшие из церкви и собравшиеся в маленькие группы для обязательного получасового обмена сплетнями перед возвращением домой к воскресным обедам, многозначительно кивнули друг другу. Некоторые из них снисходительно улыбнулись вслед паре, удаляющейся бок о бок, хотя она и не взяла его руку. Очевидно, начиналось ухаживание. Они составят красивую пару, заметил мисс Марте Уорсли мистер Ллевеллин. Теперь она знала, что он не собирается уходить. Она ясно дала себя понять. Она даже оскорбила его и преднамеренно говорила то, что причинит ему боль. Но он не убрался. И точно так же, как в прошлый раз, он заманил ее в ловушку, пригласив пройтись с ним в присутствии других, когда отказ показался бы грубостью. Почему он продолжает ее преследовать? Тетя Марта считала, что он ее любит. Даже менее романтичная тетя Хэтти думала, что его приезд теперь, пять лет спустя, свидетельствует о постоянстве его чувств. Но сама она все еще обвиняла его в отсутствии каких-либо чувств. Она вегда верила, что таковых у него вообще не имеется. И все же он последовал за нею и лейтенантом Гастингсом. И он проделал такой долгий путь сюда. И оставался здесь. Им потребовалось всего несколько минут, чтобы пройти короткое расстояние до коттеджа тетушек. В течение этих минут они не сказали ничего. — Благодарю вас, — сказала она. — Сожалею, что вам пришлось свернуть с дороги. Испытывая облегчение от того, что оставляет его, она повернулась, чтобы зайти в дом, — Подождите, — сказал он. Она в удивлении посмотрела на него. На всем пути от церкви он не сказал ни слова. — Я собираюсь пригласить ваших тетушек и ещё кое-кого завтра на обед, — сказал он. — Вы придете? — Нет, — сказала она. — Тогда я займу их чем-нибудь после обеда, — сказал он, слегка наклонившись к ней. — Возможно, картами, если они все играют, и схожу за вами. Ее глаза расширились от изумления. — Но почему? — спросила она. — Почему вы это делаете? — Потому, что я не уверен, — сказал он, — что вы не желаете меня. — Сколько существует способов сказать "нет"? — спросила она. — Я какой-нибудь пропустила? — Когда я упомянул о ваших женских потребностях, — сказал он, — и о потребности в детях, в ваших глазах были слезы. — Это из-за ветра, — подавленно солгала она. А она-то надеялась, что он не заметил те слезы. — Я могу удовлетворить ваши потребности, — сказал он. — Однажды вы были вполне удовлетворены. — О, как вы смеете, — она закрыла глаза. — Я могу дать вам детей, — сказал он. Она снова открыла глаза и посмотрела на него. И вспомнила то, о чем давно позабыла и мысли о чем отрицала сама перед собой даже в то время. Она вспомнила: пять лет назад, обнаружив, что у нее не будет от него ребенка, она вместе с облегчением, от которого ослабели колени, почувствовала странную, непостижимо острую боль разочарования. — Что бы вы сделали, — спросил он, как будто прочитав ее мысли, — если бы оказались беременны? Вы обратились бы ко мне? — Нет, — сказала она. Нет, она бы не обратилась, твердо решила она. Но кто знает? Может быть, если бы у нее было собственное дитя, и выбор состоял между тем, чтобы оно родилось бастардом или получило его имя, она бы выбрала второе. — Может быть был кто-нибудь ещё? — спросил он. — Какой-нибудь мужчина, проявляющий к вам интерес? Какой-нибудь мужчина, в котором вы были заинтересованы? — Вас это не касается, — сказала она. — Касается. — Его глаза прямо смотрели в ее глаза. "Тетя Марта права", — не к месту подумала она. — "Его глаза совершенно синие". — Вы не смогли бы выйти за него замуж, Кэтрин, не дав сначала трудного объяснения, и, возможно, в результате были бы отвергнуты. И я единственный был бы в этом виноват. — Вы слишком преувеличиваете, — сказала она. — У меня нет никакого желания выходить замуж. — Вы сказали, что у меня нет чувств, — сказал он. — О вас такого сказать нельзя. Ваши глаза намного выразительнее, чем вы желаете мне показать, я в этом нисколько не сомневаюсь. Ваш голос говорит мне, что вы счастливы тем, что есть. Но в ваших глазах — огромная печаль. — Это потому, что вы приехали сюда и нарушили мой покой, — сказала она. — Потому, что вы вызвали воспоминания, которые я бы предпочла никогда не воскрешать. — Я не верю тому, что вы говорите, — сказал он. — Я верю вашим глазам. Вы опускаете их слишком поздно. Пока ваши глаза не убедят меня, что вы не хотите ни меня, ни того, что я могу вам предложить, я буду жить в Ти Мауре, Кэтрин. Я буду встречать вас и разговаривать с вами так часто, насколько это возможно. И вы не сможете сбежать отсюда, не так ли? Вы здесь в пожизненном изгнании… если только не позволите мне увезти вас как свою невесту. Она стояла с опущенным взором. И она вдруг задалась вопросом, почему просто не приняла его, почему она не приняла его пять лет назад, когда ее разум метался в ужасе от предстоящей порки в наказание, прежде всего, за отказ ему. Но она знала, почему она не приняла его. Она знала тогда, знала и теперь, хотя долгое время не осознавала этого. — Приближаются ваши тетушки, — сказал он. — Вы придете на завтра на обед. Это не было вопросом. Она не ответила. А затем она ощутила шок, когда он взял ее правую руку в обе свои и поднес к губам, отодвинув ее кожаную перчатку так, что его губы коснулись голой кожи тыльной части руки. Было такое ощущение, словно желудок сделал полный кувырок, хотя из единственного опыта прошлого она знала, что на самом деле это не желудок, а лоно отозвалось на его прикосновение. К ним подошли ее тети; тетя Марта выглядела как пресловутый кот, проглотивший канарейку, и даже тетя Хэтти казалась в высшей степени довольной. Маркиз старался им угодить и пригласил их на обед. Тети, конечно же, с готовностью приняли приглашение. А затем он ушел. Ее тети воздерживались от выражения удовольствия по поводу приглашения и удовлетворительного продвижения ухаживания только до тех пор, пока все они не вошли в дом. — Ладно, Кейт, — сказала тетя Хэтти. — Ты сказала ему, что скорее умрешь, чем выйдешь за него замуж, и все же этим утром он проводил тебя домой и стоял, разговаривая с тобой. Что ты теперь скажешь о постоянстве его чувств? — И он поцеловал твою руку, дорогая, — добавила тетя Марта. — Я всегда считала, что нет более романтического жеста, чем когда джентльмен целует руку леди. Кейт все еще ощущала отпечаток его губ на тыльной части руки, и желание пульсировало в глубине ее лона. Она не нашлась, что им ответить. Вместо этого она убежала наверх. Кажется, в последнее время она слишком часто предпочитает убегать наверх. Он пригласил на обед преподобного и миссис Моррис, как и Ллевеллинов, и Притчардов со взрослым сыном, и мистера Дженкинса, недавно ушедшего с поста хормейстера в одном из Уэльсских соборов с труднопроизносимым названием. И, конечно же, были приглашены также мисс Уорсли. С Кэтрин будет чётное число. Она придет. Он не сомневался, что она поверила ему, когда он пригрозил придти и привести ее, если она не появится. Она одела ярко-розовое платье, которое он помнил. Он подумал, что она была бы очень уязвлена, если бы поняла это. Теперь оно было прискорбно немодным, но выглядело как новое. Он предположил, что за пять лет она надевала это платье не больше одного или двух раз. А, может быть, вообще ни разу до сегодняшнего вечера. Она сделала прическу выше, чем обычно, а двум прядям было позволено виться и свободно спадать от висков почти к плечам. Кажется, все смотрели на нее, отдавая должное её красоте, включая мистера Дафидда Притчарда, годом или двумя моложе ее. Маркизу Эшендону захотелось ударить безобидного молодого человека кулаком в челюсть. После обеда он организовал в гостиной два стола для карточной игры. К счастью, мисс Марта Уорсли и мистер Дженкинс глубоко погрузились в разговор о сравнительных достоинствах обученных певчих и непринужденном пении прихожан, а Кэтрин сидела, спокойно слушая. Маркизу не было нужды составлять третий стол. — Я заметил клавесин в комнате ваших тетушек, мисс Бьюкенен, сказал он, остановившись рядом с ее стулом и чуть касаясь кончиками пальцев ее плеча, изо всех сил стараясь держать пальцы на шелке платья, а не на обнаженной коже близ него. — Вы играете? Он знал, что она играет. Она была превосходной пианисткой, и у нее был приятный голос. Он постарался спросить в пределах слышимости ее тети так, чтобы она не смогла отрицать свое умение. — Немного, — сказала она, ее взгляд скользнул к фортепьяно. — Значительно больше, чем немного, милорд, — сказала мисс Марта Уорсли, на мгновение прервав беседу с мистером Дженкинсом. — Кейт очень скромна. — В таком случае, поиграете для нас? — Он немного сжал руку на ее плече. Не сказав больше ни слова, она поднялась и направилась к инструменту. Она немного постояла, глядя на него сверху вниз, и провела указательным пальцем по одной клавише. — Прошло долгое время с тех пор, как я играла на фортепьяно, — сказала она тоскующим голосом. Он взял кипу нот со скамьи и позволил ей сделать выбор. Затем встал позади нее, слушая, как она играет, и наблюдая за прядью, выбившейся из шиньона и заманчиво вьющейся по шее. Ему хотелось приподнять ее одним пальцем и прижаться губами к тому месту, где она сейчас лежала. Она не утратила ни своей манеры исполнения, ни своей погруженности в игру. Она, кажется, забыла о нем на полчаса и даже, кажется, не осознавала, что он придвинулся поближе, чтобы перевернуть страницы. — Спойте для меня, — сказал он спокойно, когда она закончила. — Я ничего не знаю, — сказала она так же спокойно, глядя на клавиатуру. — Спойте для меня, — сказал он снова. — Пожалуйста. Он не ожидал, что она согласится, и не стал бы повышать голос, чтобы кто-то еще начал убеждать ее уступить его просьбе. Она запела что-то, чего он прежде никогда не слышал. На языке, которого он прежде никогда не слышал. Что-то милое, западающее в душу и печальное, как ее глаза. — Ах, — сказал мистер Дженкинс, когда она закончила. Он поднялся и прошел через комнату к ним. — Нет ничего более подходящего, чтобы вызвать слезы, чем валлийская народная песня. Ваше произношение улучшается, мисс Бьюкенен. — Благодаря вашему обучению, сэр, — улыбаясь, сказала она. Очевидно, сольный концерт был закончен. Мистер Дженкинс направился к одному из столов понаблюдать за ходом игры, а Кэтрин поднялась и свернула ноты на подставке. Он должен был придумать что-нибудь еще. — У владельца Ти Маура есть несколько интересных коллекций, — сказал он. — Сотни морских ракушек, каждая явно отличается от остальных. И ложки. Декоративные деревянные ложки. — Уэльские любовные ложки, — сказала мисс Марта Уорсли. — Я слышала об этой коллекции, милорд, но никогда ее не видела. Он не искал дуэнью, но, возможно, это было к лучшему. — Тогда, может быть, вы и мисс Бьюкенен соблаговолите пройти в библиотеку, чтобы посмотреть на них, мэм, — сказал он. На этот раз она не могла уклониться и не взять его руку. Он предложил одну каждой леди, и ее тетя приняла ее без колебаний. Рука Кэтрин едва опиралась на его руку. И весьма заметно дрожала. И обжигала его подобно раскаленному железному клейму. Господи, как он мечтал о ее прикосновении, и во сне, и наяву, на протяжении пяти лет. Он позволил себе стать одержимым ею. Его жизнь стала бы намного спокойнее, если бы он смог забыть ее. Они тщательно разглядывали ракушки, мисс Марта Уорсли восторгалась их красотой. — Меня никогда не привлекало взморье, — сказал он. — Я всегда считал, что ракушка — просто ракушка. Полагаю, я считал, что они похожи, как горошины в стручке. Но эти изящные и все совершенно уникальные. — Да, — сказала тетя. — Я много их насобирала за те годы, что живу здесь, милорд. У меня есть рабочая коробка, инкрустированная ими, и я никогда не устаю смотреть на них. Я не представляю, чтобы кто-нибудь, смотрящий на морские ракушки, мог бы усомниться в существовании Бога. Такое утверждение должно было показаться забавным, но вовсе не казалось таковым. — И ложки, — сказал он, поворачиваясь к ним, — Они все искусно вырезаны и все, как и ракушки, уникальны. Вы назвали их уэльсскими любовными ложками, мэм? — О, да, — сказала она. — Это настоящая традиция в Уэльсе. Хэтти и я ходили посмотреть на их выставку в Суонси несколько лет назад — как раз перед тем, как ты приехала к нам, дорогая Кейт. Я полагаю, традиция началась с того, что молодые люди, вырезали простые ложки, чтобы повесить их на шеи своих юных леди. А затем, постепенно, ложки стали делать большего размера и украшать их различными способами. Каждый тип узора что-то символизирует, но я не могу вспомнить что. Эксперт мог бы рассказать вам, какое сообщение передает каждая из этих любовных ложек, милорд. Но она недолго присматривала за ними. Через несколько минут она довольно правдоподобно изобразила зябкую дрожь. — Я оставила свою шаль в гостиной, — сказала она, — а здесь достаточно прохладно. Если вы извините меня, милорд, я пойду присоединюсь к другим. Но не позволяйте мне торопить вас. Она улыбнулась и почти поспешила из комнаты, чтобы добиться своего. Мисс Марта Уорсли, подумал он, старается быть свахой и пытается обеспечить счастье своей племянницы. — Я тоже вернусь, — сказала Кэтрин (ее первые слова, с тех пор, как они оставили гостиную). — Здесь прохладно. — Нет, — сказал он. — Давайте не будем разочаровывать вашу тетю, торопясь назад в гостиную по пятам за ней. Она прикусила губу. — Я хотел получить шанс сказать вам, как вы прекрасно выглядите этим вечером, — сказал он. Она с несчастным видом посмотрела в его глаза. — Вы всегда были очень хорошенькой, — сказал он, — когда вы были вся в рюшах, оборках и локонах. В вас была прелесть молодой девушки. Теперь в вас расцвела красота женщины. — Вы не должны говорить все это, — сказала она. — Должен, — сказал он. — Я бы пожалел позже вечером, когда все мои гости уедут, если бы не сказал вам эти слова. Он поднял руку и слегка коснулся костяшками пальцев ее щеки. Она не дернулась назад, как он ожидал. Он заметил, как она сглотнула. — Позвольте мне поцеловать вас, — мягко сказал он. — Нет. — Ее глаза соскользнули к его шейному платку. Он с огромной неохотой убрал руку. — Выходите за меня, — сказал он. — Нет. — Она снова посмотрела в его глаза. — Когда вы перестанете спрашивать? — Когда вы скажете "да", — сказал он, — или когда ваши глаза сообщат мне, что вы хотите, чтобы я ушел из вашей жизни навсегда. — О, мои глаза, мои глаза, — сказала она раздраженно. — Вы видите в них то, что желаете видеть. — Нет, — сказал он. — Я вижу то, что там есть, Кэтрин. Он надеялся, что не обманывается. Он не верил, что обманывается. — Я хочу вернуться в гостиную, — сказала она. — Да, — сказал он. — Дольше оставаться наедине было бы неприлично. Что ж, пойдем. Она не отпрянула от его прикосновения, хотя отказалась позволить ему поцеловать ее. Она отказалась от его брачного предложения, но в ее глазах была печаль. Почти тоска. Он обманывается? — снова спрашивал он себя. Он не верил, что обманывается. Целых два дня она не осмеливалась выйти на улицу. Хорошо, что погода была холодной и влажной, временами со шквалами мелкого дождя. Но даже дома она не чувствовала себя в безопасности. Она поймала себя на том, что, выжидая его прибытия, выглядывает из окон гораздо чаще, чем хотелось, чтобы можно было вовремя убежать наверх и уклониться от встречи с ним. Хотя она не была уверена, что это получилось бы. Ее тети были взбудоражены, даже тетя Хэтти. – Он отдает тебе заметное предпочтение, Кейт, – сказала она. – У него не слишком большой выбор, – сказала Кейт. – Эта часть страны не перенаселена женщинами моего возраста. – Но он, очевидно, сделал свой выбор еще до приезда сюда, – сказала тетя Хэтти. – Он сделал его пять лет назад и до сих пор остается верен ему. Верность в мужчине – качество, о котором можно только мечтать. – Но пять лет назад он меня не выбирал, – сказала Кейт, удивляясь тому, что позволила втянуть себя в этот спор. – Это был вынужденный выбор. Он сделал предложение из соображений чести. – Я не верю, что выбор был вынужденным, дорогая, – сказала тетя Марта. – Ведь он последовал за тобой, не так ли? Зачем бы он так поступил, если бы не любил тебя? У Кейт не было иного ответа кроме очевидного – маркиз Эшендон не способен любить. – А теперь он снова приехал за тобой, – сказала тетя Марта со вздохом. – Я уверена, Кейт, что очень скоро он сделает тебе официальное предложение, – сказала тетя Хэтти. – Ты должна очень серьезно подумать, и, конечно, принять его. Эта жизнь не для тебя. Иногда я переживаю, что ты так одинока. Это было несправедливо. Она никогда не жаловалась, даже в начале. Она всегда старалась быть бодрой, и до сих пор для этого не требовалось прилагать дополнительные усилия. Бодрость стала ее натурой. – Я отказала ему в библиотеке в тот вечер, когда тетя Марта оставила нас наедине, – сказала она. – О, Кейт, дорогая, – сказала тетя Марта с мягким упреком. – Я ненавижу его, – сказала Кейт, понимая, что говорит, как капризная девчонка. – Но почему? – тетя Хэтти опустила вязание на колени. Как она могла объяснять им, почему она его ненавидит? И это была странная ненависть, перемешанная с влечением. Когда он спросил, можно ли ему поцеловать ее, в лоне снова возникло то самое ощущение, и она вновь почувствовала слабость в ногах. Она хотела, чтобы он поцеловал ее. Она хотела ощутить его рот на своем. Она хотела знать, поцеловал бы он ее снова с открытым ртом, как сделал это в тот единственный раз, когда целовал ее. И она хотела почувствовать его тело, прижатое к ней, мужественность против женственности. В тот раз это сочетание было эротическим и взрывоопасным. Она удивилась, когда он освободил ее сразу, как только она сказала "нет". Она думала, что он в любом случае поцелует ее. С тех самых пор она пыталась подавить подозрение, что была разочарована тем, что он не принудил ее. Ей не нравилось думать, что, возможно, ее "нет" не всегда означает "нет". Если бы он поцеловал ее, она бы позже обвинила его и с негодованием бы объяснила, что она сказала "нет" и подразумевала "нет". Вся вина была бы на нем. Она бы безоговорочно поверила в это. И еще она ненавидела его за то, что он выставил зеркало перед ее лицом и заставил ее увидеть себя в нелестном свете. – Как ты можешь ненавидеть его, дорогая Кейт? – спросила тетя Марта, когда тишина затянулась. – Он же такой любезный мужчина и достаточно красивый, чтобы почти заставить меня пожелать снова стать молодой. – Я не хочу выходить за него замуж, – сказала Кейт. – Я недвусмысленно дала понять это пять лет назад, и так же ясно сделала это теперь. Но он настойчив. И я не уверена, что он примет "нет" в качестве ответа. Но все же, несколько вечеров назад, он поступил именно так. Она сказала "нет", и он не поцеловал ее. Он не стал бы принуждать ее поцеловать его, и он не мог заставить ее выйти за него замуж. Но он будет продолжать просить. Она знала, что будет. Но почему? Она не могла понять его настойчивости. – Потому, что он любит тебя, дорогая Кейт, – сказала тетя Марта со вздохом. Тетя Хэтти снова подняла свое вязание и не сказала ничего, чтобы возразить своей более романтически настроенной сестре. Кейт не выходила два дня. Он также не пришел. Возможно, он вернулся в Лондон, думала она и чувствовала... что? Надежду? Разочарование? Что она почувствует, если окажется, что он уехал? В мыслях она весьма основательно исследовала этот вопрос и заставила себя ответить на него. Она поняла, что это что-то такое, что она не привыкла делать. Она давно перестала быть откровенной и честной с самой собой. Пять лет назад. Возможно, больше. Так что бы она почувствовала? Если он уедет, то это будет из-за того, что он принял ее отказ. Больше он никогда не вернется. Она проживет свою жизнь здесь, возможно одиноко, возможно, со временем выйдет замуж за кого-то, кого она сможет любить и уважать. Но она никогда не увидит его снова и даже не услышит о нем. Ее отец никогда ей не пишет. Ее братья пишут очень редко, и они никогда не рассказывают о людях, которых она знала. Она никогда не узнает, жив он или мертв. Она никогда не узнает, когда или на ком он женится. Она никогда не узнает, сколько у него детей. Что она почувствует, если никогда больше не увидит его и не услышит о нем? Она ничего не почувствует, сказала она себе, потому что подавит все воспоминания о нем и все чувства к нему, как сделала когда-то. Она снова будет так же счастлива, как была на протяжении почти пяти лет. Ценой счастью, которого она достигла, было странное омертвение внутри. Но она не была уверена, что сможет умереть такой смертью вновь. Это было еще одной причиной для ненависти к нему. Она не понимала, насколько хрупким был покой, которого она достигла, пока он не приехал и не разбил его, возможно, навсегда. Через два дня она больше не могла оставаться взаперти. Она ежедневно проводила несколько часов на открытом воздухе. Только очень сильный дождь мог удержать ее прикованной к дому. Но после двух тоскливых дней засияло солнце, и даже привычный ветер стих до мягкого бриза. Кейт надежно заколола волосы, захватила плащ, и вышла на улицу. Она испытывала сильное искушение проскользнуть через перелаз в лес, чтобы посмотреть, насколько развились нарциссы за неделю с тех пор, как она видела их в последний раз. Но она не осмелилась. Она не хотела натолкнуться на него. А если это произойдет, когда она заберется в его владения, это будет еще унизительнее. Она сторонилась также дорог и переулков. Она не слышала, чтобы он уехал. Ей не хотелось случайно повстречать его, если он вышел прогуляться или выехал верхом после двух дней ненастной погоды. Она спустится на берег, решила она. Вряд ли он туда пойдет. Такой безупречно элегантный джентльмен не пожелает испортить песком ботфорты и не будет рисковать запачкать одежду солеными брызгами. А берег был тем, что ей сегодня требовалось. Ей требовалось быть подальше от земли, ближе к морю, ближе к источнику ее покоя на протяжении прошлых пяти лет. К счастью, на море был почти полный отлив. Она прошла почти милю через дюны и по мягкому песку за ними, а затем по жесткому песку отмели, который во время прилива скрывался под водой. Она дошла почти до кромки воды и почувствовала себя отрезанной от мира. Все, что осталось, это пустой пляж, протянувшийся на мили в любую сторону, и море, безбрежное и вечное в движении, дышащее так шумно и так мощно, что этот шум не осознавался. Она побрела параллельно линии воды, как раз чуть выше влажного песка, ни о чем не думая, открываясь целебной силе природы. Он забрел в лес, надеясь, что после нескольких дней неприятной погоды она, возможно, снова будет там. Но не удивился, найдя лес пустым. Он помнил, как говорил ей, что она нарушила границу владения. Похоже, что она не вернется сюда до тех пор, пока он здесь живет. Он обдумал возможность перебраться через перелаз, через который она попадает в лес, и посетить коттедж ее тетушек. Но сейчас утро. Намного учтивее будет нанести визит в полдень. Можно ли ее убедить снова выйти с ним? – спросил он себя. Если он попросит в присутствии ее тетушек? Он знал, что они на его стороне, особенно младшая, которая преднамеренно оставила их наедине в библиотеке в понедельник вечером. Но был ли вообще хоть какой-нибудь смысл в новой прогулке с нею? Попытаться убедить ее еще раз, что жизнь с ним предпочтительнее той, которая ожидала ее здесь? Снова просить ее выйти за него замуж? Она снова скажет "нет" и будет говорить "нет" столько раз, сколько он будет просить. Что ему следовало сделать, так это вернутся в дом, упаковать вещи, и отправиться в обратно в Лондон. Нет никакого смысла дольше оставаться здесь. Он тратит впустую время, обманывая себя ложной надеждой. Он изводит ее и ведет себя бесчестно по отношению к ней. И все же были ее глаза. Каждый раз, когда смотрели на него, они говорили ему, что она несчастна. Она несчастна, видя его, сказала она. Она была счастлива до того, как он приехал. Она будет счастлива снова, когда он уедет. Он не верил этому. Он не мог поверить этому. Потому, что в этом взгляде было нечто большее, чем только несчастье. Он мог бы только охарактеризовать его как взгляд острой тоски. Она смотрела на него несчастно и с острой тоской. Тоской о чем? Чтобы он ушел и оставил ее в покое? Но тогда взгляд был бы гневным, а не тоскливым. Нет, он не мог сдаться. Пока нет. В любом случае, он останется еще на неделю. Возможно, на две. Он покинул лес и по покатой лужайке побрел вниз к кованным железным воротам, за которыми не было ничего, кроме песчаных дюн вдали. Он никогда не проходил через эти ворота. Дюны, берег и море не привлекали его. Он всегда необъяснимо боялся моря, хотя был сильным пловцом и наслаждался речной греблей. В море было что-то слишком огромное, слишком выходящее за пределы человеческого понимания. Но этим утром он открыл ворота и по испещренным травой дюнам последовал за своей нетерпеливой колли, чтобы поближе осмотреть берег. Этим утром берег был просто огромным. Был отлив. Он вздрогнул, но в то же самое время почувствовал невольное притяжение мощи и величия окружающего. Уэльс, решил он, или то немногое, что он видел – дикая и пустынная земля, и все же было тут что-то такое... что-то, что вызывало эмоции. По какой-то неясной причине ему припомнилась валлийская народная песня, которую пела Кэтрин в его гостиной. Он слышал, что валлийцы – эмоциональные и страстные люди. Возможно, эти чувства исходят от самой страны, от сурового ландшафта и от моря, которое, кажется, доминирует над всем. Страна окружена им с трех сторон. Пятнашка некоторое время носилась взад и вперед по песчаным дюнам, а затем оглянулась на него смышленой мордой, нетерпеливо навострив уши и виляя хвостом, и побежала вниз на берег. – Ладно, – сказал он, – только имей в виду, ненадолго. Я в ужасе при мысли об испытании, которому подвергну свои ботфорты, но всю вину за это я возложу на тебя, – хмыкнул он. Но прежде, чем он достиг основания дюны, колли повернулась, еще сильнее насторожилась и понеслась к отдаленной линии воды. Он приставил пальцы ко рту, чтобы свистом вернуть ее назад, а затем в отдалении различил точку человеческой фигуры. Глазами невозможно было узнать, что это она. Но он узнал это сердцем. У него не было ни малейшего сомнения. На одно мгновение он застыл. Он не был уверен, что может встретиться с нею лицом к лицу прямо сейчас, к тому же в таком суровом окружении. И она сама, должно быть, пришла сюда, чтобы быть уверенной – здесь она будет совсем одна. И, конечно же, он был тем человеком, встречи с которым она больше всего хотела избежать. Но он должен увидеть ее снова. Он должен поговорить с нею снова. Он должен попытаться найти слова, чтобы убедить ее. Возможно, если он потерпит неудачу теперь, он, в конце концов, сократит время своего пребывания здесь. Возможно, он отправится в Лондон завтра утром. Или, может быть, даже в этот полдень. Он спустился вниз и зашагал по берегу, следуя за своей собакой и преследуя свою мечту. Она ничего не сказала, когда он подошел и остановился в паре шагов. Она смотрела на него, но ни за что не заговорила бы первой. А этим утром он не надел шляпу, заметила она. По крайней мере, за время своего недельного пребывания в нашей глухомани он кое-чему научился. Он тоже молчал. Похоже, они все утро будут стоять, уставившись друг на друга, подумала она. — Погуляем? — в конце концов, спросил он, жестом указывая вдоль берега в том направлении, в каком она шла раньше. Его колли, приведенная в готовность словом "гулять", вскочила и побежала перед ними. Она зашагала рядом с ним. Не было никакого смысла спорить по этому поводу. Какое-то время они шли молча. Его ботфорты запорошены песком, отметила она с некоторым удовлетворением. — Скажите мне, почему вы меня ненавидите, — наконец сказал он. Она отвела взгляд на море. — Из-за Гастингса? — спросил он. — Вы обвиняете меня в том, что я испортил вашу жизнь? Вы знаете, что четыре года назад он, наконец, женился на наследнице, промотал все, что у нее было, а затем бросил ее, сбежав в Италию с кем-то еще? — Нет, — сказала она, не глядя на него, — не знала. — Но вы все еще вините меня? — сказал он. — Вы думаете, что, если бы за него вышли вы, это могло бы закончиться иначе? — Нет, — сказала она. — Уверена, что нет. — Но, так или иначе, вы ненавидите меня, — сказал он, — за то, что я остановил ваш побег, что раскрыл его алчность и принудил его оставить вас? — Я не думала о лейтенанте Гастингсе с тех пор, как приехала сюда, — сказала она. — И у меня нет ни малейшего интереса думать о нем и теперь. — Тогда почему? — спросил он ее. — Почему вы так неумолимо ненавидите меня? Потому, что я той ночью настолько потерял контроль над собой? Я должен был просить у вас прощения немедленно или, самое позднее, следующим утром. Но сказать, что я сожалею, почему-то казалось прискорбно неадекватным. Так что я не сказал ничего. — Но это так? — сказала она. — Я имею в виду, вы сожалели? — Сожалел больше, чем могу высказать, — сказал он. — Хотя тогда я и не понимал, что вы будете иметь глупость отказать мне, когда мы вернемся в Лондон, все равно, то, что я сделал, непростительно. То, что произошло между нами, должно было случиться в первый раз в нашей брачной постели. Она, резко отвернув голову, следила, как слабая набегающая волна постепенно белеет, превращаясь в пену при столкновении с отливом. Должно быть, как раз менялось направление потока. — Несколько дней назад, — спокойно сказал он, — вы сказали, что вам было нужно, чтобы вас утешили. — Я вышла из себя, — сказала она. — Было бы лучше, если бы я ничего не говорила. — Почему вы не попросили меня? — сказал он. — Обнять и утешить вас. Вы должны были знать, что я бы сделал это. Вы должны были знать, что я последовал за вами, чтобы быть к вашим услугам. Она внезапно оглянулась на него, чувствуя, как в ней снова зарождается неблагоразумный гнев. — Именно это вы делали, когда лежали со мной? — сказала она. — Услуживали мне? Утешали меня за потерю лейтенанта Гастингса? И вы служили бы мне дальше, удерживая меня, если бы я попросила? Я очень рада, что не попросила. Она увидела ответную вспышку гнева в его глазах. — Ваши воспоминания о той ночи до странности неточны, если вы можете верить такому, — сказал он. — Вы оскорбляете меня своим сарказмом. — Вам нет нужды выслушивать мои оскорбления, — закричала она. — Вы можете возвратиться к своей собственной жизни в любое время, когда пожелаете — с моим благословением и с чистой совестью. Я не хочу вас здесь. Я не хочу вас в своей жизни. Я ненавижу вас. Вы можете тысячу раз просить меня выйти за вас замуж, и я тысячу раз скажу "нет". Вы зря теряете здесь время. — Да, я вижу, что зря, — сказал он. Никогда прежде она не видела его сердитым, хотя и сейчас он сохранял над собой ледяной контроль. Они остановились и теперь стояли лицом к лицу, впившись взглядом друг в друга. Его собака, забежавшая вперед, вприпрыжку неслась назад. — Что ж, я прощаюсь с вами, — сказал он, чопорно кланяясь ей. — Вы можете быть спокойны. Я уеду в течение ближайшей пары часов. Но, собираясь отвернуться, он заколебался и потянулся рукой в карман, чтобы что-то вынуть из него. Он протянул ей это в сомкнутой ладони, но прежде, чем она смогла взять или отказаться, он шагнул вперед и что-то поспешно надел ей через голову. Затем он повернулся и зашагал прочь от нее. Колли помчалась впереди по берегу. Она следила, как он шел. Она победила. Больше не будет таких столкновений. Она может восстановить свой душевный покой. «Я уеду в течение ближайшей пары часов» Уедет навсегда. Она смотрела на него в последний раз. В самый последний раз. Она никогда не увидит его снова. Она никогда не услышит снова его голос. Ее взгляд скользнул вниз. На тонкой черной ленточке, которую он перебросил ей через голову, висела маленькая, неумело вырезанная деревянная ложка. Рука Кэтрин тесно сомкнулась вокруг ложки. — Нет! — пронзительно закричала она в ярости. — Вы не можете сделать этого со мной. Он резко остановился и обернулся к ней. А ей казалось, что он был вне пределов слышимости. Она безмолвно уставилась на него, и через несколько мгновений он сделал несколько шагов назад к ней. — Не могу сделать что? — спросил он. Его голос донесся до нее, хотя, по-видимому, он не повышал его. — Вы не можете сделать этого со мной, — отозвалась она снова. Она не знала сама, что она подразумевала под этими словами. Она была охвачена ужасной паникой. Он зашагал к ней и вновь остановился перед нею. Его глаза смотрели прямо в ее глаза. — Сделать что? — снова спросил он. Внезапно она набросилась на него, ее кулачки бессильно замолотили по пелеринам его пальто. — Я ненавижу вас! — заплакала она. — Я ненавижу вас, я ненавижу вас. — Кэтрин. — Его рука твердо придерживала ее затылок, ее лицо прижалось к пелеринам, по которым она все еще била кулаками. — Кэтрин. — Я ненавижу вас, — глухо прозвучало из пелерин. Она безутешно плакала, все ее достоинство исчезло. — Я знаю. — Его объятия были подобны железным обручам. Ее макушка упиралась в его щеку. — Я знаю. — Я ненавижу вас, — без всякой убеждённости сказала она в последний раз. Если бы он умел плакать, он бы заплакал вместе с ней. Но еще в далеком младенчестве, все — родители, няни, наставники, учителя, исподволь внушали ему, что это немужественно — плакать, выказывать сильные эмоции, и вообще проявлять любую слабость. Но теперь бы он заплакал, если бы смог. Он уходил прочь из ее жизни, прочь от надежды и мечты, которая поддерживала его пять одиноких лет. Он уходил в пугающую пустоту. И тогда ее крик о ненависти остановил его. Но этот крик звучал не как крик ненависти, ее рыдания не были рыданиями ненависти. И он держал ее в своих объятиях в первый раз с той ночи, и он все еще был здесь, с нею. С воскресшей надеждой, подобной острой боли в сердце. Надеждой, вопреки ее словам. — Почему? — прошептал он у ее уха, когда она, наконец, перестала плакать и уже не висла на нем. — Что я сделал вам, Кэтрин? — А затем, наконец, пришло озарение. — Что я не сделал? Но плач и слабость прекратились. Не глядя на него, она отодвинулась, повозилась в кармане в поисках носового платка, вытерла глаза и щеки, отвернулась и высморкала нос, а затем отступила на несколько шагов. — Вы должны выехать как можно раньше, засветло, — сказала она. — Вы должны отправляться. Я еще погуляю здесь некоторое время. До свидания. — Для меня разговор — разговор по душам, от сердца — всегда был самой трудной задачей, — сказал он. — Меня учили, что я должен держать под контролем все свои эмоции, что все личное должно быть запретно для глаз любого другого человека, учили, что нельзя держать душу нараспашку. Я был хорошим учеником. Возможно, еще и потому, что мой отец умер, когда мне было пятнадцать, и я стал главой большого семейства, ответственным за огромные поместья и множество зависящих от меня людей. Меня научили быть сильным. Но в последнее время я понял, что в моем образовании было существенное упущение. Он сделал паузу, но она ничего не ответила. Она стояла, отвернув от него лицо и склонив голову. — Я уйду, — сказал он, — если вы все еще будете желать этого, после того, как мы закончим разговор, начатый здесь этим утром. Но я знаю, что я всегда буду винить себя, если не поговорю с вами, если я не сделаю то, что меня учили не делать никогда, и что я нахожу почти невозможным сделать. — Я забыла, как разговаривать, — спокойно сказала она. — Когда-то я умела это. Я говорила слишком много. Я слишком сильно себя открывала. Но все важное для меня было задвинуто глубоко внутрь — я сама не осознавала этого — настолько давно, что не уверена, что я смогу когда-либо говорить снова. — Я захотел вас с того момента, когда впервые увидел, — сказал он. — Вы были подобны солнечному свету. Вы были всем, чем не был я. Я придерживался всех правил. Я ухаживал за вами, как мужчине предписывалось ухаживать за женщиной. Я ожидал, что по истечении определенного времени я сделаю вам предложение, оно будет принято, а затем мы с вами будем жить-поживать да добра наживать. Пока неожиданно не появился Гастингс, с его обаянием и соблазняющими уловками, и я увидел, как весь солнечный свет и все улыбки, и все знаки внимания, которые я ожидал для себя, отдаются ему. Полагаю, я был тщеславным. Или, возможно, прискорбно невежественным. Прежде я никогда ни за кем не ухаживал. Ее голова опустилась ниже. — А потом вы убежали с ним, — сказал он, — несмотря на то, что я самонадеянно предостерегал вас и не смотря на то, что ваш отец и братья были осведомлены о его планах. Вы сбежали с ним. — Нет. — Ее руки поднялись, чтобы закрыть лицо. Она говорила очень низким голосом. — Нет, я этого не делала. Он ждал продолжения. — Я была очень глупой, — сказала она. — Я поощряла его вопреки папе и Эрнесту с Элджи... и вопреки вашему предостережению. Я поощряла его потому, что вы были холодны и молчаливы, и я хотела заставить вас ревновать, хотела сделать или сказать что-то, что бы подстегнуло вас, хотя я не думала, что это возможно. Вы казались мне бесчувственным человеком. Но я играла с огнем. Он очень рассердился, когда я отказалась тайно сбежать с ним и стала избегать его компании. Полагаю, я стала даже немного бояться его. А затем был тот вечер в Воксхолле. — Она на мгновение сделала паузу. — Леди, женщина, подошла и прошептала мне, когда все остальные в кабинке отвлеклись на что-то другое. Она сказала мне, что вы ожидаете за танцевальной площадкой и желаете пригласить меня на танец. Я была так по-дурацки наивна. Это было что-то, чего бы вы никогда не сделали. Но я так хотела, чтобы это были вы, что я не колебалась. Я пошла. Его глаза расширились. Он прирос к месту. Не поворачивая головы он, совершенно не к месту, заметил, что справа от него Пятнашка гоняется за собственным хвостом. — Конечно, это был лейтенант Гастингс, — сказала она. — Целых два дня он пробовал притворяться, что это не похищение, но это было именно похищение. Я сказала ему, что я не выйду за него, даже если мы доберемся до Шотландии. Я сказала ему, что я завизжу так, что рухнет крыша, если он дотронется до меня в любую из тех двух ночей, которые я провела в его компании. Но он бы не повез меня назад. А потом прибыли вы. Он обнаружил, что перестал дышать. — Но почему вы не сказали мне? — спросил он, нарушая долгое молчание. — Когда я добрался до вас, почему вы позволили мне думать о вас самое плохое? Боже мой, я бы его убил. — Как я могла вам сказать? — высоким голосом ответила она. — Как я могла признаться вам, что я побежала к вам, когда подумала, что вы, в самой неприличной манере, просто послали ко мне посыльного? Вы никогда не проявляли никакого видимого интереса ко мне. Вы всегда были очень корректны, очень благовоспитанны и очень холодны. — Кэтрин... — начал он. Мельком он подумал, что, в конце концов, может заплакать. — Вы должны были сказать мне. Но почему вы отказали мне, когда мы вернулись в Лондон? Почему? Для меня это не имеет смысла. — Я была так счастлива, когда вы приехали за мной, — сказала она. — Я думала, что это означает, что вы ко мне неравнодушны. Я думала, что вы скажете об этом. А потом были тот первый день и та первая ночь. Прежде я считала, что вы холодны. Теперь же вы были — чистый лед. И затем та вторая ночь. В своей наивности я полагала, что это была любовь. Я действительно не знала, что это можно было сделать без любви. Я думала, что кошмар наконец закончился, что наконец... Но на следующий день вы были холоднее и молчаливее, чем когда бы то ни было. Вы ни капли не заботились обо мне, когда ради вас я выставила себя полной дурой. Побои, которое пообещал мне папа, и это, — она обвела вокруг себя рукой, — были предпочтительнее, чем брак с вами, когда вы не чувствовали ко мне ничего, кроме, возможно, презрения. — Кэтрин. Он сделал к ней шаг. Он прошептал: — Это была любовь. То, что случилось той ночью, была любовь. Но я был настолько пристыжен... Я чувствовал себя так неловко и был так несчастен, зная, что ты предпочла его, но будешь вынуждена выйти замуж за меня. Если бы я только знал. О, Боже, если бы я только знал. Ее руки все еще закрывали лицо. Он взял ее за плечи, и развернул к себе. Но она не убрала руки и не подняла голову. — Вот что случается, когда один человек не подает никаких сигналов вообще, а другой подает только неправильные, — сказал он. — Когда нет никакого общения. Она ничего не сказала. — Я решил подождать три года, — продолжил он. — Я думал, что, возможно, за это время твоя любовь к нему охладеет, и мысль выйти за меня замуж покажется разумной. Я не собирался принуждать тебя. Я думал, что, возможно, если я буду обходиться с тобой по-доброму, ты постепенно привяжешься ко мне. В позапрошлом и прошлом годах меня задержали обстоятельства. В этом я приехал. Она кивнула. — Я любил тебя каждое мгновение каждого дня в течение этих пяти лет, — сказал он. — Я жил ради этой поездки. Я жил надеждой. Я не знаю, что буду делать, если эта надежда будет уничтожена. Я не буду знать, как жить без нее. — Вы были так холодны, — сказала она. — Всегда настолько холодны. Я никогда не понимала, почему я люблю вас. Он сжал запястья ее рук и отвел их от лица. Она приподняла голову, чтобы посмотреть на него, и теперь в выражении ее глаз была обнаженная и безошибочная тоска. — Не всегда, — сказал он. — Ты должна помнить ту ночь, Кэтрин. Ты не могла забыть. Это был настоящий я. Я прорвался сквозь барьеры моего воспитания. И сейчас я настоящий. Я никогда вот так не говорил. Это невероятно трудно. Возможно, именно поэтому я провел весь вчерашний день, вырезая ложки, пока я, наконец, не изготовил этот жалкий экземпляр. Делать это все же легче, чем разговаривать. Он внезапно засмеялся, скорее нервно, чем счастливо. — О! — сказала она, ее глаза расширились. — Я никогда не видела, чтобы вы прежде улыбались. Но он не мог удерживать улыбку. — Я должен спросить об этом еще раз, — сказал он. — Я попрошу в последний раз, Кэтрин, я обещаю. Ты выйдешь за меня замуж? Пожалуйста, ты выйдешь за меня? Не потому, что это — разумная вещь. Не потому, что это будет избавлением от этого места — это место на самом деле, скорее, просто прекрасно. И не потому, что у тебя есть потребности или потому, что ты хочешь детей. А потому, что я предлагаю свое сердце. Выйдешь за меня? — Да, — прошептала она. — О, да. Да, милорд. — Джон, — сказал он. — Джон. И тогда он снова улыбнулся ей. И заметил, что ее рука потянулась к ложке и сильно обхватила ее. Затем она улыбнулась, сначала робко, а затем с тем самым солнечным светом, который заставил его полюбить ее пятью годами прежде. Она была как в бреду. Она едва верила, что все это происходит на самом деле. — Вы не собираетесь задать тот, другой вопрос? — спросила она. — Другой вопрос? — Он ближе наклонил голову и вопросительно глянул на нее. — Другой вопрос, который вы задавали мне в библиотеке, — ответила она. Секунду он казался озадаченным, а затем улыбка — поразительно привлекательная улыбка — снова появилась в его глазах. — Можно мне поцеловать тебя? — спросил он. — Да. — Она кивнула и засмеялась. — Да, этот вопрос. И да, можно. Она внезапно обрадовалась, что бриз должен был посечь ей щеки, замаскировав тем самым ее смущенный румянец. Он поцеловал ее. И тогда она поверила. Это было таким незнакомым и таким замечательным переживанием, что его невозможно было вообразить. И таким чувственным. Его руки крепко обхватили ее талию, ее руки — его шею, и его рот приоткрылся при встрече с ее ртом. Она приоткрыла его в ответ, и они поцеловались глубоко, тепло и томительно медленно. Не обращая внимания на колли, которая, лая, прыгала рядом. — М-м, — Его синие глаза, пристально вглядывавшиеся в ее, были сонными от того, что она могла истолковать только, как желание. — Даже лучше, чем я помнил. Она улыбнулась и потянулась, чтобы пригладить локон, упавший на его лоб. — Пойдем и сообщим тете Хэтти и тете Марте? — спросила она. — И приходскому священнику, — сказал он. — Дома у меня есть специальная лицензия. Я надеялся, что она мне понадобится. Или ты предпочтешь подождать, пока мы не вернемся к твоей семье? Она покачала головой. — Моя семья — здесь, — сказала она. Он кивнул и поцеловал ее в кончик носа. — Владелец Ти Маура навязывал мне усадьбу, — сказал он. — Купить? Давай сделаем ее нашим домом для особых посещений? Она рассмеялась. — Стоя здесь, мы составим план на весь остаток нашей жизни? — спросила она. — Почему бы и нет, — ответил он, снова целуя ее, и рассмеялся вместе с ней. — Джон, — сказала она и закрыла глаза. — Джон. Это имя тебе подходит. — Прилив вскоре прикончит мои сапоги, — сказал он, поворачивая голову. — Пойдем назад? Прежде, чем мы пойдем к твоим тетушкам, я должен показать тебе кое-что. — Что? — улыбнулась она ему. Но он не стал говорить. Он взял ее руку, переплел их пальцы, и они живо пошли назад к дюнам, иногда о чем-то переговариваясь, иногда сохраняя непринужденное, счастливое молчание. Свободной рукой она крепко держала свою ложку — свою любовную ложку. Он повел ее по дюнам к воротам в парк Ти Маура, а дальше через лужайку — в лес. — Вот, — сказал он, наконец остановившись и указывая рукой, — то, ради чего ты нарушала границу владения, не так ли? — О! — Она посмотрела вокруг себя, в горле перехватило дыхание, слезы застлали глаза. Везде, повсюду вокруг них, цвели нарциссы. Яркие желтые трубки смелой надежды и радости. — О, да, я всегда приходила сюда, чтобы увидеть их. Каждой весной. Нет цветка прекраснее, чем нарцисс. — Такой же яркий и веселый, как солнце, — сказал он. — Точно, как ты. Она импульсивно положила голову на его плечо. — Спасибо, что привел меня сюда, — сказала она. — Это зрелище сделало утро просто совершенным! — Мы должны всегда быть здесь во время цветения нарциссов, — сказал он. — Мы будем приезжать каждой весной. Возможно, на следующий год мы сможем привезти своего первого ребенка, Кэтрин, и показать их ему. Она улыбалась, ее щека прижималась к его плечу. — Да, Джон, — сказала она. — Или ей. — Только еще один вопрос, — сказал он, глядя на нее сверху вниз. — И сегодня больше уже не будет, обещаю. Она улыбнулась ему еще раз, приподняв брови. — Можно поцеловать тебя снова? — спросил он. — Здесь, среди нарциссов? — Думаю, что во время цветения нарциссов больше, чем в любую другую пору, я жаждала поцелуев, — сказала она. — Жаждала быть любимой. Тобой. — Она повернулась, охватила его за талию и подняла к нему лицо. — Да. Он улыбнулся ей и накрыл ее рот своим. Пятнашка, распознав еще одну длительную задержку в утренней прогулке, растянулась у их ног среди нарциссов, положила голову на передние лапы и пристально глядела на них, терпеливо выжидая чего-нибудь интересного. Внимание! Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий. Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.