Кожух вскочил и опять тряс за плечи щеголя.

— Милый щеголь! Я люблю тебя. Но ты ничего не понимаешь и не поймешь. А между тем странно. Ведь ты же сам женат, ведь у тебя есть жена и ты должен думать то же, что я.

Кожух был неискренен. Его отношения с купчихой не позволяли ему так обходиться с вопросом. Но он проскользнул поверх этой истории, будучи убежден, что это не будет иметь для него никакого значения. И он продолжал.

— Я люблю тебя щеголь. Я не хочу расставаться с тобой. Но независимо от того, чтобы ты мне не сказал мы должны с тобой расстаться. Знаешь, это как прощаются с молодостью. Я чувствую, что вот наступает осень в моей жизни. А ты — мое лето, ты — моя весна, моя дружба, которая проходит.

Теперь щеголь был тронут. До него достигли наконец слова кожуха и он воспринял их не боясь, не думая об интригах, об историях, о перекрещиваниях, ни о скрещиваниях и прочем. Теперь он стоял перед фактом — разлукой. Он упал на колени перед кожухом и обнял их.

Милый, не покидай не расставайся со мной. Подумай только, вот уже сколько времени, как жизнь моя — это твоя жизнь, потому что твоя жизнь — это моя жизнь и потому что я — это ты и ты для меня все все все. Ты можешь поступить как хочешь, кожух, но не так как хочешь поступить. Мы можем встречаться с тобой как хочешь, где хочешь, когда хочешь, все я готов принять от тебя, кроме этого, потому что я разлуки не вынесу, потому что я не хочу расставаться с тобой из-за ничего, из-за пустяков, из-за вздора.

Он заплакал.

Что с тобой. Успокойся, сказал кожух. В нем все соображения уходили, падали, испарялись. Карточка жены лежала на столе забытая.

Вздор, вздор, настаивал щеголь. Это все неправда. Из-за вздора, из-за каких-то историй ты подозреваешь и жену и не хочешь больше встречаться со мной.

Щеголь плакал.

Кожух не мешал ему плакать. Своими ручищами от теребил его голову, прижавшуюся к коленям и теребил волос. Потом он взял щеголя за подбородок и поднял его, посмотрел на залитое слезами покрасневшее лицо щеголя.

Но не надо, не надо. Перестань плакать. Конечно все это пустяки и преувеличенная чувствительность. Конечно все устроится. Ну брось. Сейчас мы поедем завтракать. Я тебя прокачу на моей машине новой, которой до сих пор ты не видел. Ну, успокойся. Он поднял на руки и начал его носить по комнате как ребенка, убаюкивая. Тот прикорнул. А кожух целовал его волосы и все приговаривал: Успокойся же.

Ему казалось теперь, что он носит своего сына. Почему у него до сих пор нет сына. Ведь у него мог быть сын не такой, но взрослый мальчик, которому он передал бы те знания, которые имел. И опять мысль его обращалась к жене, опять этот младенец казался помехой его счастью. Прочь. Он резко бросил щеголя в кресло и крикнул. Довольно мой друг. В лесу нас ждут жены и мы недопустимо опоздали. И молчите. Мы наговорились.

Он сволок щеголя на улицу и бросил его в машину. Сам сел за руль и поплыл.

Пока мужья стремились в лес, их жены остаются вдвоем и говорят.

Купчиха принадлежала к числу людей считающих, что разрубить — значит развязать. Она, как и все, принадлежащие к ее типу, забывала, что этот экивок, как и множество иных грекоримских, был хорош только своей новизной, только появлением этого приема в среде об экивоке. Этим был силен товарищ Александр, и из всех его подвигов этот несомненно наиболее прославился и вошел в историю народов и в обиход языка именно потому, что он был спиритуален, что он говорил о новой заре. За много лет до христианства в лице Александра древний мир впервые спотыкнулся о гордиев узел. Судьба его была предрешена. Разрубая его, Александр разрубил самого себя.

Но в нашу эпоху, где сдвиг, где экивок является элементом доминирующим, бессознательное даже его употребление со стороны людей старающихся из этого круга выйти, совершенно недопустимо, так как манера рубить есть склонность к экивоку именно. И потому таким людям надлежит когда надо рубить — рубить, но когда надо развязывать — развязывать, иначе они будут сметены обстоятельствами, так как ход вещей может быть нарушен только ходом вещей.

Но купчиха верила в волю и не считала ее источником всех бедствий человеческих. Она думала искренне, что окрик полезен чему нибудь и кому нибудь кроме кричащего и считала также что все человеческие действия целесообразны. Поэтому в ее существе не было никакого представления о естественной истории и слово естественный не было естественным для нее. Оппортунизм реки стремящейся к морю в отношении берегов был ей непонятен. Но ничего не зная, она ничего не знала о том, что она ничего не знала и будучи последовательницей Александра она походила на Сократа только тем, что разделяла судьбу Ксантипы — была женой и женой и мужа своего считала мужем, но не мужем, а так тряпкой, так пустяком и больше ничем.

Поэтому, расставшись с лицедеем, спускаясь на дорожку ведущую к озеру, у берега которого она видела великолепную белую лебядь, неотразимую и прекрасную, купчиха ничего не решила и ничего не решала. Она знала только, что она схватит птицу за горло, разрубит ей шею, завязавшуюся узлом и раскидает по озеру пух и перо лебяжье. Она знала только, что лебядь будет бить крыльями и стонать, и навык слушать дурную поэзию и читать ее вызывал в ее воображении мысли о песнях, когда птица ревет белугой. А лебядь, незамечая ее, плыла вдоль берега, около кустов, вырастая из воды и качалась виденьем пошлейшим и восхитительным, вся напужась и охотничьи прихоти купчихи возбудились и эта охота в лесу нечаянная, но великолепная взвинтила ее, вооружила, вздорила и она бросилась вперед, чтобы не упустить этой единственной и решительной удачи не зная, что это была естественная история.

Лебядь обернулась, услышав шаги купчихи. Лицедей только что уехал и я должна поговорить с вами. Она взяла ее под руку. И удивилась. Этот жест так мало соответствовал охоте. Это было ханжество, лицемерие, подтасовка. Купчиха оставила руку лебяди.

Лицедей сказал мне о факте, который я считаю более чем странным. Он сообщил мне, что час назад вы приехали к умнице в ее лабораторию, когда она только что окончила свои занятия. Что вы были чрезвычайно возбуждены и уехали с ней, оживленно беседуя. Вот после этого факта, как оказывается, умница приехала ко мне такая возбужденная и взбудораженная. После этого она уехала неизвестно куда и до настоящего времени ее вовсе не видно. И сейчас никого нет, хотя уже сколько времени, как мы сидим с Вами и ждем. Очевидно, посеянное вами продолжает пускать корни. Так вот. Вам должно быть неизвестно, хотя Вы могли понять это из разговора на террасе, что умница — моя, я ее никому не собираюсь отдавать и хочу выслушать от Вас объяснения происшедшего.