Ноги умницы были длинные, но толстые грузные и тяжелые, по сравнению с остальным худым телом почти без грудей. Швея была тонконогой, несколько поколебленной, нарушенной в своей архитектуре и только плечи ее носили в себе нерушимое обаяние.

В зеркале они видели друг друга, следили друг за другом воспламененными глазами, тянулись друг к другу, изнемогали, томились, болели и вот опять хохотали.

Взявшись за руки они прыгали по ковру, гонялись друг за другом вокруг кресла, уронили стол, не обратив никакого внимания на то, что с него на пол полетела какая-то дрянь. Потом швея подхватила со стола исписанные листки. Умница последовала ее примеру. Они стали кидать кверху и по комнате, реяли листы исписанные одним словом словом щеголь щеголь.

Тикание часов вернуло их к действительности. Сразу они взглянули на циферблат. Время бежало. Умница вторично испытала то же состояние, какое она испытала, когда бросила писать щеголь. Швея пережила тоже впервые. Сожаление бесконечное закралось в них. Но когда они, после того как взглянули на часы, пытались продолжать свое веселье, — у них ничего не вышло. Мгновение уже сломило их. Они разъединили руки и только еще улыбались. Надо одеваться — сказали они хором.

Швея нагнулась к платью умницы, но та остановила ее. Нет не надо, оденься так, как ты была. Мне все равно, как я буду одета, но мне хочется, чтобы та была такой, как была только что, я хочу видеть тебя такой же, такой же, а не другой.

И я также — сказала швея.

Они одевались проворно и быстро. По секундам они останавливались, смотрели друг на друга с восхищением и опять одевались. Их волосы метались как копны бросаемого сена. Пахло, было прекрасно. Швея подошла и открыла окно. Полуденная теплота ворвалась вместе с ароматом и свежестью деревьев. С ней ворвался гул и гуденье и шум и стон их города. Умница приблизилась к ней. У окна стояли они обнявшись, почти вцепившись друг в друга и смотрели улыбаясь, блаженствуя восхищенно, следили глазами по кровлям напротив за улицей внизу, изредка пересекаемой спокойной почти загородной подымаемой к ним наверх свое показное спокойствие.

— Надо ехать, сказали они хором.

— Мы и так опаздываем, добавила швея.

— И очень, сказала умница. Ты поедешь прямо в лес, добавила она. Я же заеду всетаки домой, мне надо переодеться. Я не хочу быть такой некрасивой. Ты будешь скучать без скуки.

— Швея кивнула головой, продолжая улыбаться. Но расстаться они не могли. Они все еще продолжали бродить вдвоем по комнате, вычеркивая постепенно, медленно, с расстановками то блаженство, которое только что посетило их. Садились на пол. Швея распускала волосы умницы, расчесывала их, потом вновь причесывала ее. Умница не осталась в долгу. Но когда она кончила причесывать швею, швея заявила, что она сама причесала умницу не так как нужно, и что она перечешет ее снова.

Потом они встали и пошли. Вышли на лестницу широкого вестибюля и стали спускаться, останавливаясь на каждой ступени. У зеркала внизу они остановились опять и смотрели друг на друга. Швея села вдруг на ступень лестницы и смотрела на ноги умницы. Потом они приободрились и вышли на улицу.

Умница посмотрела на машину и сразу изменилась в лице. Что значит эта машина. Кто тебе дал эту машину. Это машина лебяди, да, да, да. И лебядь может быть ждет тебя в ней. Она заглянула на дно торпедо, не было ли лебяди на полу. Была в бешенстве. Хорошо, вот ты какая. Сев в свое купе [16] , она уехала не простившись.

Швея подумала с поразительным спокойствием. Комедиантка. И я могла ей поверить. И сев с шофером поехала в лес.

было на часах, когда щеголь вошел в бюро кожуха.

Расставшись с разстригой и лицедеем кожух не садился. Он так и продолжал ходить по комнате, меря своими огромными шагами ее длину от одного края до другого. Время от времени он принимался считать шаги. Доводил до сотни и бросал. Начинал снова. Отношения его жены с умницей не давали ему покоя. Где виновница этих историй.

Он знал умницу давно и хорошо. Ее слава вырастала на его глазах и несколько случаев сотрудничества с нею убедили его окончательно, что это не только замечательный ученый-теоретик, но и сильнейший практик, прочно привязанный к практическим проблемам и умеющий с ними обходиться, качество которое он больше всего ценил.

Но в личной жизни он женщину эту, как и всех впрочем остальных, однако в большей степени, непонимал и боялся. Он не мог дать себе точного отчета, что именно надо было предположить по поводу ее отношения к лебяди. Но он был убежден, что тут есть что-то такое, что не было ни терпимо, ни допустимо. Но что именно он не знал.

Свою жену он считал более себе знакомой и расценивал ее как женщину нрава легкомысленного. Она быда доступна и слишком внимательна к мужчинам. Но тут по крайней мере все было просто и естественно. Но могли ли в ней возникнуть влечения к женщине. Он был одну минуту убежден, что нет, другую был убежден что да, готов был играть на пальцах и наконец решил, что ничего не знает.

Однако он считал, что отношения его жены с умницей, столь для него несомненные, были продиктованы ни чем иным, чем честолюбием его жены. Умница повидимому сумела этим воспользоваться и готова отнять у него жену. Этого он решил не допустить.