Шрифт:
Засим был извлечен Пушкин. Зашелестели книжные листы. Речь нынче шла о чудесах в замке Черномора.
Этот Черномор очень даже смахивал на подвального дедка, у которого Тёрка только что реквизировал излишки продуктов. Борода вот разве у подвального муровенькая, мочалочкой, а все равно, он такая же сволочь буржуйская. Это ж факт, граждане, тут вы Робинзону рот не затыкайте, будьте любезны.
Ну, кляп, однако, с ним, с дедком… Тут, пацаны, вот какие дела:
Безмолвно, гордо выступая,
Нагими саблями сверкая,
Арапов длинный ряд идет
Попарно, чинно, сколь возможно,
И на подушках осторожно
Седую бороду несет…
– Ах, что ж ты за Пушкин! – восторженно воскликнул Робинзон. И, черной щекой прижавшись к замызганной книжке, засмеялся, счастливый невероятно, до слез.
Но тут же и умолк, замер, затаился, погасил свечу. У входа в подвал послышались скрип открываемой двери, шарканье ног, знакомый булькающий кашель, и голос старика Расторгуева проскрипел:
– Сюды, сюды пожалуйте-с… Не спотыкнитеся, почтеннейший – ступеньки…
Робинзон-Пушкин прижук в проломе и с интересом разглядывал, что делалось в логове Федота Кузьмича. Тот привел с собой двух незнакомцев. Один был пожилой, в богатой шубе, в черепаховом пенсне, гладкий. Другой – помоложе – с тонкими усиками, в картузике с пуговкой. Ничего себе красавчик, навроде винового хлапа в карточной колоде.
При тусклом свете фонаря разглядывать было трудновато. От кривых, через стены и своды протянувшихся теней люди казались великанами. Каждая черная тень была урод, страшилище, ломалась, искривлялась, исчезала и появлялась вновь.
Черноморовы чудеса продолжались.
– Нуте-с, – проворчала шуба, – глубоконько ж вы, Федот Кузьмич, ушли под землю… подумай, Толечка, – оборотился к спутнику, – шестнадцать миллионов у человека – махина! – а он в собственном доме – в истопниках! А?!
Пенсне валилось с мясистого носа, повисало на черной ленте. Шуба ловила его, протирала платочком, снова напяливала на нос.
– Так ведь как же быть-с? – захныкал Расторгуев. – Пропадет вить дом-та… Сам не доглядишь, дак кто доглядит? Сырость, мокреда… плафоны сыпются…
– Скажите пожалуйста! – посочувствовала шуба. – Ай-яй!
Бог знает, сколько бы еще жаловался, скулил дедок и, сочувственно вздыхая, причмокивала шуба, но снова заскрежетала дверь и – «Хведот Кузьмич, а Хведот Кузьмич?» – послышался хриплый басок. «О, мати царица небесная!» – подхватил другой, жиденький, словно бы с трещинкой, и в круге тусклого фонарного света появились еще двое – великан и карла. Великан, несмотря на свое великанство, бесспорно был человек, но карла… Да, вот эту бороду только бы и нести на подушках!
– Господин Сучков, – представил Расторгуев бородатого карлу. – И наследник ихний, – в сторону великана. – Маслобойные заводы, мельницы…
Вииовый хлап с пуговкой поклонился одной головой, не сгибая спину, пробормотал:
– Весьма приятно.
И еще не раз рычала дверь, впуская в подвал странных, чудных людей. И всякий пришелец был церемонно представляем виновому хлапу (табачная фабрика… бакалейные товары… торговля хлебом… чугунолитейный завод…), и всякому было говорено: «Весьма приятно… Счастлив познакомиться… Сочту за честь…»
А Робинзон просто ошалел от изумления: что за черт, с самой осени прибился к этому подвалу (с той самой поры, как ушел от шалмана, от всей пацанвы, затем, что повздорил, отказался участвовать в воровских налетах), с самой осени тут, в двух шагах от подвального дедка ютился за проломом, а подобного не видывал, чтобы этакое многолюдство собиралось в кочегарке… Ну, комендант, ну, дворник – эти привычны, захаживали частенько, и то днем; но чтоб такое множество народу (одиннадцать человек насчитал), да еще к ночи – нет, подобного сроду не бывало… И народ-то какой всё диковинный: один, то и знай, очки роняет, у другого бородища не хуже черноморовой, третий – колокольня колокольней, великан, четвертый через два слова, как козел – бе-е… и бороденкой трясет, но пятый… Тот вовсе убил! На дворе – зима, буран курит, а он, как ввалился, так всё клетчатым платочком обмахивается, пот утирает с красной распаренной рожи. «Фу-у! – пыхтел. – Ну, я ж, сударики мои, и потеть же стал – ужасть! От чего бы? От сердца, надо полагать…» И с этими словами шапку скинул, а под ней – грива рыжая… И он, курва, и гриву стащил долой, как шапку же, и заблестел голой, как спелый гриб-дождевик лысиной…
От волнения в горле у Робинзона пересохло, даже заклекотало что-то. Старик же Расторгуев подвесил фонарь на крюк и сказал внушительно, преважно:
– Господа!
Шуба обрисовывает картину
– Господа! – сказал Расторгуев. – Насчет чего мы с вами нонешний день собрались, вы уже, как говорится, в курсе. Но все ж таки давайте попросим уважаемого Виктор Маркелыча обрисовать всеобщую картину. Пожалуйте, Виктор Маркелыч.
– Я, господа, буду краток, – роняя пенсне, бархатно прожурчала шуба. – – Ибо не время, милостивые государи, краснобайствовать и мыслию, так сказать, по древу растекаться… Нет, господа, не время. Три года прошли в тяжких испытаниях, в кровавом, смею выразиться, терроре. В каждодневной смертельной опасности со стороны черного сброда, назвавшегося большевиками. Три года, милостивые государи, срок невелик, за три года хорошие сапоги не износишь… Но что сделано с нами? Мало того, что имущество, состояние отняли у нас, – мало того! Они лица – да-да! – гражданского, так сказать, лица лишили нас! И это, господа, главное. Посему-то и позволяю себе призвать: к сопротивлению, господа! К сопротивлению!