— Пожалуй.

— А между прочим, — продолжал Еремей Кузьмич, — эти самые районщики в трудные времена тянули немалый воз. Это я не к тому, чтобы себе цену набить, нет. Я говорю не о себе только. — Он умолк и махнул рукой.

— О каких трудных временах вы упомянули? — поинтересовался Лисицын.

— Ну вот, к примеру, был я в здешнем колхозе председателем. Меня тогда из райкомовских инструкторов бросили на укрепление кадров…

— Бросили?

— Ну, направили, послали, если хотите. Это после войны. Я, конечно, отказываться не стал, долг не велит. Приехал, принял хозяйство. Людей не хватает, одна нероботь — бабы, старики, подростки. Лошади на конюшне — одна хромая, другая слепая, третья жеребая… Упряжь веревочная. Скотные дворы прохудились, в щели улицу видать.

В райкоме-то дело ясное: руководи знай, езди по командировкам уполномоченным, организуй, требуй, добивайся, чтобы все было в ажуре. А тут, бывало, и за плуг сам становился; из полуголодной бабенки какой пахарь? И пашет, да неглубоко, и борозду иной раз в сторону заведет. Осенью к молотилке становился, снопы на транспортер кидал, мешки с зерном грузил. Всяко приходилось. Однако, скажу вам, со всеми работами справлялись в срок. Старались все — от мала до велика. Да и требовали с нас не так, как теперь. Тогда нам давали твердые планы: государству сдать столько-то зерна, картошки, корнеплодов, льна, мяса, молока, шерсти. Что недоберешь — закупай по дворам, а сдай точно по плану. Все было как по команде, — Чикин усмехнулся. — Нам спускали план посеять столько-то и таких-то культур. Начнешь с агрономом прикидку — площадей недостает. Силенок не хватало после войны, истощались земли из-за плохой обработки, зарастали они кустами, дичали. А в райземотделе за колхозом числилось столько пашни, сколько было с его организации. И кровь с носу — всю ту пашню должен ты засеять и отчитаться перед районом. Ты объясняешь начальству: площадей не хватает. А тебе отвечают: врешь! Не должно быть такого. У нас все учтено, в вашем колхозе столько-то гектаров. И приходилось выкручиваться.

И все же сдавали государству все, что положено. Оставляли себе только на семена да в оплату трудодней. Вы вот теперь почти не сдаете хлеб, а мы сдавали. А ведь и у нас были погодные условия: зарядят дожди — никакого просвета.

— И как же вы выходили из такого положения?

— Пускали в ход овины, зерновые сушилки строили. Сушили хлеб, потом молотили.

— От нас сдачи зерна не требуют, у нас животноводческое направление.

— Животноводческое, знаю. А сколько на фермах у вас сейчас коров?

— На трех фермах шестьсот, не считая молодняка.

— Шестьсот! А в наших трех мелких колхозах держали восемьсот коров, да еще сотни две в личном пользовании колхозников. Вот и тысяча. Нынче по утрам мы за молоком-то идем в магазин. От шестисот-то коров что остается молокозаводу? Вот, Степан Артемьевич, такая арифметика. Ну, извините, я заговорился, пора домой. — Он встал, намереваясь уйти, но Лисицын удержал его:

— Посидите еще. Поговорим. Куда вам спешить?

Чикин подумал, сел и надолго умолк. Степан Артемьевич пытался его разговорить, но Еремей Кузьмич на все вопросы отвечал односложно и не очень охотно, и Степан Артемьевич тоже задумался. Мысли его опять вернулись к хозяйству. «Почему мы теперь на землях трех колхозов, мелких, слабых, держим скота меньше и почти не выращиваем зерно на продовольственные цели? Почему в старых деревеньках избы заброшены и люди уехали из родных мест — кто в Борок, а кто в город?» Он чувствовал, что дело обстоит не так просто, есть какие-то скрытые причины всего этого. Но какие?

— Значит, у вас все делалось по команде? — спросил он.

— Под командой я разумею твердую установку сверху, — тотчас отозвался Чикин, будто очнувшись от дремоты. — Нас постоянно контролировали. Ночами у нас бывали радиопереклички. Знаете, что это такое?

— Слыхал, — ответил Лисицын. — Теперь их нет, видимо, отпала необходимость.

— Вот видите! А у нас тогда все было под напряжением, как на высоковольтной линии. Ток шел — проволока дрожала… Сейчас бы такое назвали работой на износ. Но тогда с трудностями не считались. И я понимаю, нынче методы иные. На износ работать, брать кампаниями «на ура» нельзя. Надо ритмично, продуманно, а главное, спокойно, без брани. Тогда ведь и в райцентре доставалось руководителям. Секретарь райкома, бывало, трудился по двенадцать часов в сутки. Допоздна у него в кабинете горел свет. Наш брат мелкая сошка уходил с работы как обычно, в шесть вечера, а он сходит поужинает — и опять в райком. Все вечера светились окна в его кабинете. Идешь, бывало, в кино — светит, возвращаешься домой — все горит огонек в кабинете у первого. Работы хватало. И опять же могли в любой час из области позвонить. Там тоже не спали…

— А может, для примера сидели?

— Вряд ли, — Чикин покачал головой. — Петр Михайлович Прилукин, наш первый секретарь, ныне покойный, был дельный мужик, чуткий к людям, но строгий — упаси бог! Старые люди его все же добром вспоминают.

— Вы что, хотите сказать, что нынешние руководители, поскольку они вечерами не бодрствуют в кабинетах, люди не стоящие?

— Я этого не сказал. Однако у вас все по звонку. Еще и шести нет — в конторе всех как ветром сдуло. Да что в конторе! Иной раз во время уборки тоже: час подошел — шабаш. Над лугом туча пластается, вот-вот дождик хлынет, надо бы еще посгребать сенцо, но пять часов — граблевища в землю. Пусть льет хоть дождик, пусть хоть камни с неба валятся. Рабочий день кончился…

— Тут с вами нельзя не согласиться, — заметил Лисицын. — Видимо, сознательность у людей низковата.

— А почему низка сознательность? Что, люди теперь другие? Не те, что были раньше? Нет, они хорошие, наши, советские. А лень — от благополучной, сытой жизни, — вот что я вам скажу.

— Пожалуй, с этим я не соглашусь. Просто мы не научились как следует воспитывать людей, — возразил Степан Артемьевич.

— Человека нужда да трудности воспитывают получше всяких бесед. Есть поговорка: «Хочешь жить — умей вертеться». Трудности заставляют человека пошевеливаться живее. Теперь тех трудностей, что прежде были, нет, и все стали заплывать благополучным жирком. — Чикин, сказав это, взволновался до кончика носа, на котором от горячего чая выступили капельки пота.

Помолчали. С улицы донесся шум дождя. Крупные капли застучали по оцинкованному наружному подоконнику, и вскоре дождь пошел частый, сплошной сеткой. Лисицын помрачнел, Чикин вздохнул:

— Вот тебе и сенокос…

— Да, дела неважные, — Лисицын подошел к окну.

Дождик шел, однако, недолго. Когда он прекратился, выглянуло солнце, плеснуло белым пламенем в окно и спряталось. Зашумел ветер, затрепал ветки березы, что росла через дорогу от дома. Лисицын вернулся к столу.

— Вас послушать, Еремей Кузьмич, так в те времена, когда вы руководили, куры несли золотые яйца…