Санек был два раза женат. Когда он вспоминал про своих жен, у меня возникало ощущение, что он вспоминал о двух «ходках» на зону…

Я с Сашкой всегда спорил до хрипоты, зная, что у меня жена, например, святая, но переубедить товарища не мог.

— Только мы, мужики, облагораживаем мир, — не сдавался Саньков.

…Другой мой друг — Серега Грушин — так «облагородил» мир, что в итоге все-таки сел. Посадили его в СИЗО «Матросская тишина». Но не за угнанные машины, а за пьяную драку — он напился в кабаке и полез с кулаками на уроженцев Кавказа. Одному из них по дури Груша сломал нос.

Поначалу он был немного напуган — все-таки первая ходка. Но в тюрьме его приняли на удивленье хорошо. Когда вошел в камеру — о нем уже все знали. Знали, что арестовали за драку, а «специализируется» на машинах, что служил в Афгане. Кто-то с воли передал информацию.

Смотрящий — молодой, но ранний авторитет Паша Тайганов по прозвищу «Тайга» — определил ему место «на пальме», на втором этаже.

В криминальные дела Сережка особенно не лез, с блатными держался на почтенном расстоянии, простым и достойным званием «мужика» был доволен.

В тюрьме он не терял чувства юмора, радовался письмам из дома — писала ему в основном сестра Лариска, да и мать с отцом, конечно. Я тоже иногда писал, но не так часто, как ему бы хотелось.

Как-то один восемнадцатилетний отморозок из Днепропетровска Петр, оказавшийся почему-то в московском СИЗО, полез к нему с агрессивными расспросами:

— Слушай, Груша, а шо ты на пальму залез, давай постелями поменяемся.

— Постели — это у пидоров, — сказал Серега, а у меня шконка. Понял?

— Не-а, не понял. А, может, ты и есть пидор?

Груша слез с «пальмы» и врезал обидчику в челюсть — тот рухнул на бетонный пол. Потом стал кричать, что его забижают, куда, мол, смотрящий смотрит.

Но Паша Тайга постановил, что Груша поступил правильно, как мужик, и хаты не опозорил.

— А ты, баклан, — сказал смотрящий, — если не уймешься, мы тебя поставим на лыжи… Нам в хате лишние разборки не нужны. И следи за базаром. Слово — оно двойную силу имеет. У меня в деревне учитель был — он нас палиндромам учил. Это такие слова, чтоб ты знал, которые одинаково слева направо и справа налево читаются. Так вот есть такой палиндром — «на в лоб, болван». Веди себя по-пацански — и этот палиндром часто не услышишь. Понял?

— Понял, — ответил Петр.

— Ну и хорошо, что понял. Русские палиндромы бывают разные…

Так Груша окончательно освоился на «крытке» и больше его никто лишний раз не тревожил.

Он потом даже несколько раз по душам общался с Пашей Тайгой. Оказалось, что у него это уже третья ходка. Сначала он сел по малолетке в Кубиковске за то, что украл батон хлеба в магазине, отматал два года, потом оказался в Питере, там связался со своими земляками, осудили его уже за рэкет, на четыре года, потом в Москву переехал, пробыл на воле только месяц, сейчас сидел по подозрению в нелегальной торговле оружием. Ему исполнилось всего-то двадцать три года.

— Тюрьма — мой дом, — признался Паша Сереге. — Я здесь все знаю. И меня все знают. И все знают, что я никого никогда пальцем не тронул. И меня никто не тронул. А мое единственное оружие — это слово. Ни финки, ни ствола я в руках не держал, хотя оружием и торговал. Главное, Серега, это за метлой следить. И все будет хорошо.

Он лег на шконку и стал читать сборник стихов Пушкина. Серега полез на «пальму».

Через полгода он совсем освоился и даже стал забывать, что когда-то был свободен. Тюрьма становилась и его домом. Мать присылала Сереге посылки («кабанчиков»), которые шли в общак, с ним, разумеется, тоже делились — Тайга к нему относился с уважением.

Серега в СИЗО стал много читать, заказывал книги в тюремной библиотеке, была у них в камере и возможность пользоваться мобильным телефоном, который давал в «аренду» вертухай, жадный до денег толстяк Смирнов.

Не возникало проблем и с женским полом, тот же Смирнов мог организовать девочек — по двести «баксов» за двадцать минут. Словом, все протекало у Груши примерно также, как на воле, только на небольшом, прокуренном и давящем пространстве.

А на воле жизнь тоже была не сахар.

…Несмотря на то, что писал я круглые сутки, деньги все равно в семье не водились. Газетная работа держала нас впроголодь. Я постоянно искал способ подработать. И, случалось, находил…

Однажды мне позвонил старый музейный приятель Ленька Ерошкин и начал безостановочно трендеть:

— Жарков, салют, старая вешалка, а я из музея-то ушел. Достали наши дуры-бабищи. Одна Наталья Семеновна, будь она неладна, чего стоит! А у меня на нее не стоит! Она не наш человек. Вообще, у нас там, в музее, оказывается, был преступный центр международного сионизма.