— Не пойму никак, чего ты так всполошилась? — ответил я. — Мы же не станем давать никаких показаний. И ничего подписывать не будем.

— Я чувствую: он способен на шантаж. Возьмет и всех нас заложит, если мы не будем выполнять его команд.

— Что он может сказать про нас плохого?

— Ну, что мы вместе, так сказать, проводим свой досуг… По ресторанам.

— А кто это запрещает?

— Тебе-то, конечно, бояться нечего, ты — мужик. А мне каково?

— Не бойся, нас много. А он один. Коллективные показания всегда убедительнее.

— А у него друг — следователь!

— Ерунда!

— Он, этот гнусный Николаев, говорил, что вы знаете его тяжелейшую ситуацию, слюни пускал. Он надеется на вашу помощь. Шульц неоднократно бывал у него дома. Даже с соседкой его придурочной знаком. И Ленька, кажется, тоже немного в курсе дела. Этого он, Николашка, считает достаточно для того, чтобы мы прочувствовали его ситуацию.

— Мы-то прочувствовали, но это еще не основание, чтобы клеветать на соседку!

— Ты это ему объясни!

Наш нервный диалог продолжался бы еще очень долго, но на счастье пришли Шульц с Ерошкиным. Услышав рассказ Натальи Семеновны, Ленька тут же наложил в штаны от страха:

— Я сразу почувствовал, что он не наш человек! Не наш человек! Не наш! Это же очевидно. Я это сразу понял. Какая, подумайте, скотина! Мы с ним практически не знакомы и вдруг такая наглая, нахрапистая просьба! Виталий Оттович, это ты виноват. Зачем ты нас с ним познакомил? Это же не наш человек!

Шульц всех успокоил, заверив, что ничего плохого никому и никогда Николаша, его воспитанник, не сделает, так как он его, Шульца, очень уважает и любит.

— Как я ему скажу, так он и поступит! Конечно, он парень немножко скандальный. Чуть что — судиться! У него даже есть телефон Верховного Совета СССР. Туда он звонит по поводу всех своих (даже самых маленьких) передряг. А в Технаре, где мы с ним сеяли разумное, доброе, вечное, он чуть было не умудрился судиться сразу аж с тремя педагогами. Очень он за честь свою и независимость борется активно, точно несломленное темнокожее население ЮАР. Ну, что поделаешь — гордый, достойный человек! Почти как Пушкин! За свое достоинство — горой! Когда он уходил из Технаря (Шульц начал рассказывать то, о чем раньше почему-то умалчивал), обходной лист ему подписали с быстротой молнии. Это в нашей-то бюрократической стране! Я раньше просто не видел, чтобы так быстро «подмахивали» «бегунки». Ну, а насчет нашего «дела» не бойтесь — Николаша не вякнет. Супротив меня он не попрет.

Комната потихоньку успокаивалась. Однако вечером Колька позвонил мне домой. Обратился с той же просьбой. Я трусливо заметил, желая оттянуть время расплаты за глупость мимолетного знакомства, что это не телефонной разговор.

— Встретиться надо, Николай Николаевич, и все обсудить. По аппарату… Сам понимаешь!

— Когда? — тут же уточнил Николаев.

Мне стало нехорошо — я не ожидал такого напора. Проблему — «когда» — обсуждали очень долго. После длительных и капризных (с моей стороны) переговоров условились о дне встречи. В назначенный день Николаев — на мое счастье — позвонил и жалобно сказал:

— На час должен буду опоздать. Время терпит?

— Нет, старик, должен бежать, — соврал я.

— Ладно, тогда созвонимся потом.

На том и порешили. Созвонились мы не скоро. И Коля все понял, и комната номер 10 допетрила, что случайные знакомства — все же не лучшие знакомства, и что плохой старый друг (ибо хороших друзей вообще не бывает) лучше новых двух.

Комната, точно потрепанная, но сохранившая жизнь курица, отряхивала перья. И решила немного поработать. Дабы забыться, оправиться от маленького, но неприятного шока.

…На Москву решительно и безжалостно, точно немецкая громада в сорок первом году, наступала зима. И наступало утро.

Шульц ехал в просторной подмосковной электричке, Ерошкин — в душном, медлительном автобусе, Дубова — в нервном, раздраженном метро.

Все мы ехали на работу из разных — непохожих друг на друга! — уголков необъятной столичной земли.

Москва опять кишела, как муравейник. Улица Горького накапливала силы…

Ровно в десять пунктуальные обитатели музея собрались в своей веселой обители и сказали друг другу:

— Доброе утро!

И улыбнулись. Начиналась новая трудовая неделя.

Работая в музее, я приобрел много связей. Познакомился даже с работниками ЦК ВЛКСМ. Один из них почему-то проникся ко мне симпатией и решил помочь с поступлением на факультет журналистики Высшего Номенклатурного Института при ЦК. И действительно помог. Как меня пропустили — не знаю. Все-таки я лежал в «психушке», меня исключали из Комсомола. Однако мне повезло. В разгаре была Перестройка. 1988 год. Новые слова, смелые лозунги, смена одной формации на другую…