На обратном пути иерофант предлагает заехать в супермаркет. По дороге как раз есть “Publix”. Совершая покупки прилюдно, необходимо блюсти благочестие, потому что ты никогда не знаешь, кто заглянет в твою корзинку. Иерофант закупается на неделю, и его тележка буквально завалена замороженными свиными отбивными, а в моей корзинке – только батон хлеба и одинокая папайя по сниженной цене. Когда бережливость входит в привычку, ты уже не считаешь, что в чем-то себя ограничиваешь, а те редкие исключения, когда ты бездумно транжиришь деньги, становятся маленьким праздником и приносят еще больше радости.

Мы становимся в очередь к кассе, и за четыре ряда от нас я замечаю четырех кришнаитов. Я ни разу не видел, чтобы последователи Кришны ходили в супермаркеты поодиночке. Видимо, они всегда ходят группами, как минимум, из четырех человек: один кришнаит знает дорогу до супермаркета, второй знает дорогу из супермаркета, третий возит тележку, а четвертый ведет переговоры с кассиршей.

– Не смотри на них, – шепчет мне иерофант. – Веди себя естественно.

Мы уже выложили наши покупки на ленту у кассы. Интересно, а что в моем случае означает “вести себя естественно”? Вести себя, как безработный торговый агент по продажам осветительного оборудования? Вести себя, как безработный торговый агент по продажам осветительного оборудования, который ведет себя так, словно он Господь Бог?

Выходим из магазина, загружаем покупки в багажник. Но иерофант не торопится сесть в машину. Он аккуратно замазывает номерные знаки густым слоем грязи. Говорит, чтобы я сел за руль, а сам внимательно осматривает гараж. Садится на переднее пассажирское сиденье, достает из бардачка темные очки и бейсболку с эмблемой “Miami Heat”. Надевает очки и бейсболку, снова роется в бардачке, достает еще одну пару темных очков, вручает их мне, а потом достает пистолет.

– Тиндейл, ты видишь тут камеры слежения? Я не вижу.

Я смотрю по сторонам. Вроде бы камер действительно нет. А если даже и есть, я их не вижу.

– Когда я скажу, сразу же заводи мотор и езжай, – говорит иерофант, и его тон явно предвещает недоброе.

Появляются кришнаиты с тележкой, начинают перекладывать покупки в свой микроавтобус. Иерофант приподнимает пистолет и говорит:

– Двадцать второго калибра. Самое что на есть подходящее оружия для слуги Божьего.

У меня ощущение, что я сейчас наложу в штаны. Я уже совершил преступлений лет на двадцать в тюрьме особо строгого режима, и если мне все-таки суждено угодить за решетку, пусть это случится по моей вине, а не по вине кого-то другого. Мы подъезжаем поближе к кришнаитам, иерофант высовывается из окна и трижды стреляет, целясь в бок микроавтобуса. Как я понимаю, он не собирается никого убивать. Просто хочет припугнуть этих красавцев. Я жму на газ, и мы уносимся прочь.

– Прошу прощения, – говорит иерофант. – Ничего не могу с собой поделать. Знаешь, это как в школе. В каждом классе есть мальчик, которого все дразнят и бьют, и тебе его жалко. Но иногда так бывает, что этот мальчик, которого все бьют, он настолько противный, что тебе тоже хочется его пнуть.

Собственно, я ничего не имею против (при условии, что мне не придется за это сидеть). Даже если бы иерофант порубил их в капусту бензопилой, я бы и слова ему не сказал. Потому что мне нравится иерофант. Потому что в последнее время меня вообще мало что трогает. И еще потому, что я до сих пор не забыл, как меня обсчитали в кришнаитском ресторане, содрав за какой-то убогий морковный салат цену обеда из трех блюд с десертом.

– Сей жалкий грешник всячески одобряет иерофанта и верит в его правоту.

Мы возвращаемся в церковь и сразу идем на кухню делать сандвичи с индюшатиной. Сегодня вечером будем кормить бездомных.

– Поедем попозже, – говорит мне иерофант. – В шесть двенадцать их кормит Гектор.

Мы подъезжаем к месту, где бездомные собираются на бесплатную кормежку, примерно в шесть двадцать. Два оборванца вгрызаются в кулебяки гигантских размеров, от которых даже на таком расстоянии умопомрачительно пахнет мясом и сочным бульоном. Еще с полдюжины бездомных стоят чуть поодаль и смотрят на едоков с неприкрытой завистью.

Я спрашиваю:

– А где этот Гектор?

Иерофант отвечает:

– Он был в шесть двенадцать. Уже уехал. Если народ собирается в шесть двенадцать, Гектор накормит хоть тысячу человек. У него есть практически все. Однажды он даже привез икру и горячие тосты с маслом. Но горе тому, кто придет в шесть шестнадцать. Одни говорят, что Гектор ненавидит кормить бездомных. Другие – что он ненавидит непунктуальность.

Гектор провел две недели в открытом море. Плыл на плоту с Кубы и сбился с курса. Умирая от голода, буквально на последнем дыхании, он заключил сделку с богами сантерии*: не дайте мне умереть, и всю оставшуюся жизнь я каждый день буду кормить голодных. Его спасли рыбаки с рыболовецкого судна. Это случилось ровно в 18.12. Буквально через минуту после того, как Гектор обратился к богам.

– Он сдержал свою клятву, – говорит иерофант. – Но с богами сантерии и нельзя по-другому. Это серьезные ребята. С такими не шутят. Даже я их боюсь, хотя в них не верю. Так что Гектор теперь каждый день кормит голодных, и не оскудевает рука дающего, хотя злые языки болтают, что хотя Гектор дал

клятву ежедневно кормить голодных, он благоразумно не уточнил, сколько времени в день будет тратить на это кормление.

Я работаю с иерофантом уже больше месяца и, должен признаться, до сих пор не понимаю, на чем стоит его церковь – или, вернее, чем она отличается от основных массово-христианских церквей, за исключением того обстоятельства, что это его церковь. Буквально на днях он забрал из типографии новые листовки с броским слоганом: “Рай по средствам: чего вы ждете?” Я предложил раздавать их вместе с едой, но иерофант сказал, что не надо.