– Не надо грустить, – мягко произнесла госпожа Дальре.

– Я не грущу, – с живостью откликнулся Флип. – Вы просто не можете понять.

Она наклонила голову, и на гладких волосах заиграли блики света.

– Вот именно. Я не могу понять. По крайней мере, не всё.

Не веря ушам, Флип с восторгом воззрился на ту, что освободила его из-под власти тягостной тайны.

Разве ещё не раздавался в её маленьких розовых ушках тот низкий придушенный крик, похожий на предсмертный хрип человека, которому всадили нож в горло?.. Эти руки с сильными и притом совершенно неприметными глазу мышцами перенесли его, лёгкого, почти бесчувственного, из этого мира в иной; этот скупой на речи рот приблизился к его губам, передал им одно-единственное, но всемогущее слово и что-то прошептал, почти неразличимое, как песнь, слабым эхом донёсшуюся из тех глубин, где сама жизнь – лишь жестокая конвульсия естества… Она знала всё…

– Не всё, – повторила она, словно её вынудило ответить молчание Флипа. – Но ведь вам не нравится, когда я задаю вопросы. А я иногда весьма любопытна.

«Да, это как молния: один лишь миг, как зигзаг, прочерчивающий небо, – и ты готов отдать, поверить ей даже то, что и при свете дня остаётся в тени…»

– …и мне хотелось бы узнать, сможете ли вы вот так, легко, со мной расстаться.

Молодой человек потупил глаза и уставился на свои голые коленки. Свободное одеяние из расшитого узорами шёлка делало его похожим на восточного принца.

– А вы? – неловко переспросил он.

Пепел сигареты, горевшей в пальцах госпожи Дальре, упал на ковёр.

– Вопрос не обо мне. Речь идёт о Флипе Одбере, а не о Камилле Дальре.

Он поднял на неё глаза, вновь испытав удивление, как всякий раз, когда слышал это бесполое имя, почти одинаковое у мужчин и женщин: Камилла, Камилл. «Ну да, она – Камилла. Могла бы и не напоминать. Про себя я её называю "госпожа Дальре", "Дама в белом" или просто "Она"…»

Его собеседница неторопливо курила и глядела на море. Она молода?

Конечно же: лет тридцать, по крайности тридцать два. Непроницаема, подобно всем уравновешенным натурам, у которых наивысшие проявления чувств не выходят за рамки умеренной иронии, улыбки и торжественной серьёзности. Не отрывая взгляда от морской шири, где зрела гроза, она снова положила руку на его локоть и чуть сжала пальцы, притом чтобы сделать приятное себе, а не ему, повинуясь эгоистическому капризу. Маленькая, но сильная рука заставила его заговорить: он выдавил из себя признание, как пробитый персик, начинающий истекать соком.

– Ну да, конечно, мне будет грустно. Но надеюсь, что я не стану слишком несчастным.

– Неужто? И что позволяет вам на это надеяться?

Он слабо улыбнулся ей. У него появилось то выражение трогательной неловкости, какое втайне очень ей нравилось.

– Дело в том, – пробормотал он, – мне показалось… что вы найдёте способ… Ведь вы найдёте какой-нибудь выход?

Она приподняла одно плечо, и тонкие, полумесяцем, брови взметнулись вверх. Ей пришлось чуть-чуть потрудиться, прежде чем её улыбка вновь стала привычно спокойной и чуть презрительной.

– Способ… – повторила она. – То есть вы разумеете, что я, если мне будет угодно, приглашу вас к себе, а вам останется позаботиться лишь о том, чтобы добраться до моего жилища в тот час, когда ваши школьные дела и, гм, домашние обязанности вам это позволят?

Хотя тон вопроса немало удивил Флипа, он выдержал её взгляд и ответил:

– Да. Да и как же иначе? Неужели вы станете меня в этом упрекать? Увы, я – не маленький бродяга, принадлежащий лишь самому себе. И мне только шестнадцать с половиной.

Краска медленно залила её лицо.

– Я ни в чём вас не упрекаю. Но разве трудно представить, что женщине – конечно, не такой, как я, но всё же, – что женщине может показаться весьма неприятным соображение, что вы желаете от неё только одного: лишь часа, который она проведёт наедине с вами. И всего-то? Только и всего?

Флип слушал её с почтительным вниманием школьника, а его широко распахнутые глаза не отрывались от её суровых губ, от глаз, ревниво, хотя и без явно выраженного желания или упрёка, следивших за ним.

– Нет, – без колебаний возразил он. – Не могу себе представить, чтобы это вас так задело. «Только и всего?» Ах… да, только и всего…

Он умолк, снова побледнев, сражённый тем же блаженным зачарованным удивлением, что и ранее: при взгляде на него, на то почтение к её особе, которое она сама сумела ему внушить, Камилле Дальре чуть не изменило обычное высокомерное спокойствие. Будто ослеплённый, Флип уронил голову на грудь, и этот жест полного подчинения на миг опьянил победительницу.

– Вы любите меня? – тихо спросила она. Вздрогнув, он в ужасе уставился на неё.