Рассветало поздно. Стояла вторая половина ноября, первый неуверенный снег покрывал сухую землю, цепляясь за пучки сухой желтой травы. Под прикрытием ночной тьмы войска Салазани спустились с холма в просвистываемую холодным северным ветром ложбину. Земля была гулкая, промороженная, и отзывалась на шаги, словно бубен. Салазани входила в пору силы. Ночной заморозок особенно крепок был там, где почва понижалась. Стоявший рядом со мной Звенигор осматривал развернувшуюся перед ним картину. Я тревожно следил за выражением его лица. Честно говоря, я не видел, чем наша позиция предпочтительней. Но он засмеялся.

— Она учла рельеф местности, климатические условия и преобладающие ветра, — пояснил он. — То есть всю метеорологию, входящую в ее компетенцию. Она знает в ней толк и намерена ее использовать. А вот главного моего козыря не заметила.

— Что у тебя в рукаве?

Он притопнул.

— Братишка, под нами — торфяник. И не зови меня саламандром, если я не сумею выжать из него все, что в моих силах.

Он снова был в своей эксклюзивной броне с оплавленными после предыдущего дела кольцами, и всей повадкой напоминал взъерошенного охотничьего сокола на перчатке. Мне захотелось, чтобы он слегка остудил пыл.

— Не думаю, что она очень уж проста. Вспомни, при ней Удылгуб, а тот воевал всю предыдущую жизнь, и семь лет-под началом самого Рэя.

— Это другая война, — возразил Звенигор. — Совсем другая. Удылгубу наши средства и не снились. Думаю, что Салазани — тоже.

Однако прежде, чем отдавать приказ, необходимо было завершить неприятное для него дело. Он поманил меня за собой и зашагал через лагерь к месту построения войска.

Там, окруженный стражей, лежал колоссальных размеров железный противень, полный пылающих углей. Дюжина закопченных кочегаров непрерывно метала в костер все новые и новые порции топлива, а в огне покоился тот, ради кого и заварилась вся эта каша. Уж не знаю, по каким кошмарам носило его в стране беспамятства, но тутошние страсти явно ничуть его не беспокоили. Мерзлая земля под противнем не только оттаяла, но даже обуглилась и выглядела язвой на безмятежном фоне первого снега.

Стоя рядом со Звенигором, я взглядом окинул лагерь саламандр. Наверное, он в принципе не отличался от любого другого такого же лагеря. Вот только костер Златовера в самом его сердце. И прочие язвы на теле земли, чуть курящиеся пепелища, оставленные большими кострами, коих здесь вчерашней ночью было несметное множество: в преддверии битвы этот народ не отказывал себе в главном удовольствии. Весь склон нашего холма был испятнан следами стоянки, и дым от них поднимался в прозрачное до хрустальности, необыкновенно нежное предзимнее небо. Я смотрел в оживленные лица солдат и вспоминал, что Звенигор говорил мне о воинственности своего народа. Методы войны сопряжены у них с чувственным наслаждением, а потому их энтузиазм, явно бросающийся в глаза, был вполне объясним и понятен. Почему-то именно сейчас я почувствовал дикую неизбывную усталость. Честно говоря, я искренне возненавидел лежащего в огне старика. Туда ему и дорога, Звенигор, очевидно, лучше, и, я знал, очень многие здесь разделяют те же чувства. Многие, но не тот, чье чувство и слово весили больше всех прочих совокупных чувств и слов.

Войско уставно преклонило колена, когда Звенигор вышел вперед и обернулся к ним. Однако в их взглядах читалось любопытство, сомнение и ожидание. Они тоже знали закон, я готов поручиться, что пока Звен носился тут, пытаясь уладить дело миром, диадохи времени не теряли. Саламандры были прекрасно осведомлены насчет прав и обязанностей своих военачальников и королей.

— Я призываю в свидетели всех, кто видит меня и слышит мои слова, — сказал Звенигор. — Эта война ведется не ради выгод, земель или контрибуций. Я выступаю в защиту жизни своего сюзерена, в силу особых обстоятельств не имеющего возможности лично поднять меч и возглавить войско. Поэтому я согласен временно принять корону моего отца. Перед лицом войска я обещаю, что к вечеру сегодняшнего дня корона вновь будет возложена на чело того, кто — один! — имеет на нее законное право.

Он сделал паузу.

— Если же я буду убит, прошу того, кто окажется со мною рядом, снять символы власти с моего трупа и вернуть их владельцу.

Он сказал все, что хотел, и мне казалось, я чувствовал, как замирает его сердце. Он опустился на колени у изголовья Златовера и погрузил руки в пламя его короны. Некоторое время ленточки огня скользили меж его пальцев, словно привыкая к ним, а потом, под дружный восторженный ах строя, Звенигор снял огненный обруч с головы отца, помедлил и опустил корону на свою голову.

Когда он встал и повернул ко мне бледное, напряженное лицо, я подумал, что вижу короля. Пусть на час. В белом рассеянном свете язычки пламени казались бледными, почти невидимыми, день съедал их яркость, но каким-то чудом его было достаточно, чтобы высветить силу, гордость и красоту этого лица и освятить его право на власть. Корона шла ему больше, чем Златоверу.

— Да здравствует король Звенигор! — выкрикнул Магнус, пытаясь закрепиться на завоеванных позициях. Звен убил его взглядом, но клич понесся по рядам, подхваченный и размноженный с энтузиазмом, доказавшим, что массам в принципе наплевать на душевные терзания. Да и сама история судит нас по делам, а не по словам и намерениям.

Лицо Звенигора было таким, будто он только что совершил преступление. На счастье, для самоедства ему не хватило времени. Кто-то подвел ему Гейзера, он вскочил в седло и огляделся.

Лица саламандр выразили благоговейный восторг. Должно быть, так же нормальные смертные глядели на моего отца, Александра Клайгеля, когда тот разъезжал верхом на драконе. Привыкшие сражаться в пешем строю, коня эти создания воспринимали как чудовище, и готовы были обожествить своего короля на час за то, что он так легко управляется с огромной четвероногой тварью.