«Данглар взял в одну руку нож, в другую – вилку и приготовился резать птицу.

– Прошу прощения, ваше сиятельство, – сказал Пеппино, кладя руку на плечо банкиру. – Здесь принято платить вперед, может быть, гость останется недовольным.

Данглар дал луидор. С него потребовали еще:

– Так что, ваше сиятельство, должны мне теперь только четыре тысячи девятьсот девяносто девять луидоров.

«..Жак, сто тысяч франков за этого цыпленка?!» Бедному миллионеру пришлось раскошеливаться, с него брали по 25 тысяч франков даже за бутылку вина. Он объявил голодовку, но «его решимости хватило только на два дня, после чего он потребовал пищи и предложил за нее миллион. Ему додали великолепный ужин и взяли предложенный миллион».

С этого времени жизнь несчастного пленника стала беспрерывным отступлением. Он так исстрадался, что не в силах был больше терпеть, и исполнял все, чего от него требовали. Прошло двенадцать дней. И вот, пообедав не хуже, чем во времена своего преуспевания, он подсчитал, сколько выдал чеков. Оказалось, что у него остается всего лишь пятьдесят тысяч. «Тогда в нем произошла странная перемена. Он, который отдал пять миллионов, решил спасти последние пятьдесят тысяч франков. Он решил вести жизнь, полную лишений, лишь бы не отдавать этих пятидесяти тысяч. В его мозгу мелькали проблески надежды, близкие к безумию. Он, который уже так давно забыл Бога, стал думать о нем... и со слезами молил Бога оставить ему эти пятьдесят тысяч франков... На четвертый день Данглар был уже не человек, но живой труп. Он подобрал все до последней крошки от своих прежних обедов и начал грызть циновку, покрывавшую каменный пол».

Граф Монте-Кристо доказал своему злейшему врагу, что миллион – понятие относительное...

Завораживает сама цифра – кругленькая, с шестью нулями. Миллион – это может быть и очень много, может быть и ничтожно мало. Все зависит от обстоятельств. В парижском «бистро» Данглар мог насытиться – в жилах барона текла кровь простолюдина – за один франк. В неволе стоимость обеда увеличилась ровно в миллион раз. Об относительности сущего человечество знало задолго до гениальной формулы Эйнштейна, в наши дни подтверждений тому более чем достаточно. Рубль как денежная единица придумывался и как мера труда, овеществленная мера. Мера эта эластична до резиновости, в одно и то же время она то суживается до неприметности, то вырастает до необъятности. Устарела поговорка насчет копейки, которая рубль бережет.

Эти строки пишутся в апреле 1992 года. Монетному двору уже в убыток штамповать копейки: их себестоимость вот-вот превысит стоимость. Умельцы запасаются медными монетами, пускают их в дело: на украшения, детали, да и вообще цветной металл в дефиците. Себестоимость рублевой бумажки станет, если еще не стала, меньше себестоимости металлической болванки, именуемой копейкой. Так что еще вопрос, кто кого бережет. И до копейки дотянулись щупальца гиперинфляции.

В средствах массовой информации стало уделяться очень много внимания теме независимости депутатского корпуса.

Когда на покойном союзном парламенте обсуждался Закон о кооперации, стоило кому-то из депутатов выступить в защиту прав и интересов кооператоров, в определенных газетах начинался изыск: а с чего бы это депутат С., или депутат Т., так расстилается перед новоявленными нуворишами? Делался незамаскированный вывод: знать, рыльце в пушку, вот вам и хваленая депутатская независимость! Депутатам отказывали в праве на собственное мнение. Отстаивающий право каждого гражданина на богатство, на частную собственность мгновенно причислялся к сонму подкупленных магнатами теневой экономики.

Ярлыки эти щедро раздавались взращенными на партийном уставе, который насаждал единомнение, идущее сверху. Еще на XIX, последнем сталинском съезде был принят партустав, заложивший фундамент для единогласного принятия нужных партбонзам решений.

Член партии обязывался «соблюдать партийную и государственную дисциплину, одинаково обязательную для всех членов партии... Нарушение партийной и государственной дисциплины является большим злом, наносящим ущерб партии, и потому несовместимо с пребыванием в ее рядах». Руководящим принципом организованного строения партии провозглашался и утверждался демократический централизм, означающий «...строгую партийную дисциплину и подчинение меньшинства большинству... безусловную обязательность решений высших органов для низших». А если еще учесть, что членом партии мог быть не эксплуатирующий чужого труда гражданин Советского Союза, то понятно, почему торпедировались многие законы, открывающие путь к рынку.

Предпринимательство невозможно без наемного труда, а это по действующему законодательству квалифицировалось как уголовное преступление. В Уголовном кодексе на сей счет имелась соответствующая статья, так же, как и за частнопредпринимательскую деятельность. Государство попирало свою же заповедь – от каждого по способности, каждому по труду – и не давало тому же предпринимателю воплотить ее в жизнь: собака разлеглась на социалистическом сене, не подпуская к нему предпринимательскую корову.

Самой многочисленной в парламентах российском и союзном была группа депутатов-коммунистов. Хохотали они над анекдотцем (армянское радио спросили, что такое принцип демократического централизма? Оно ответило: «Мы точно не знаем, что это такое, но это какая-то очень хитрая штука, когда каждый порознь «против», но все вместе «за»), но действовали точно по нему.

Разумные люди понимали, что Система доказала свою бесперспективность, что ошибку истории надо исправить. Что лучше сделать это как можно раньше. Но существовала партийная дисциплина, враги эксплуатации не могли допустить эксплуатации. Народу предлагалось быть в нищих, но зато в свободных от частника-нанимателя. Не принималось во внимание, что закабаление привело бы к увеличению доходов эксплуатируемого в 10-20 раз.