Ты внемлешь их умильный хор.

И солнца и миры, путь соблюдая верный,

Простерты пред тобой, твои лишь чудеса

Поют на все лады, гармонией безмерной

Преисполняя небеса.

Под сенью царственной ты в страх приводишь власти,

Но скорбь врачуешь ты под кровлями лачуг;

Гроза преступника, не ты ль во дни несчастий

Защита и последний друг?

Тиранам и рабам ничто твоя опека:

Что добродетель им и равенства завет?

Ты лишь свободного сподобил человека

Нести в душе бессмертья свет.

190

ОГЮСТ БАРБЬЕ

184—185. ДЕВЯНОСТО ТРЕТИЙ ГОД

1

Во дни, когда корабль столетний государства,

Не в силах одолеть слепых зыбей коварство,

Без мачт и парусов, во всю свою длину

В сплошных пробоинах, средь грозного простора,

Готовился пойти под шквалами террора

С новорожденною свободою ко дну,

Вся свора королей, с волн не спуская взгляда,

О том лишь думала, чтоб страшная громада,

Столкнувшись с берегом, не свергла тронов их,

И, шумно радуясь возможности добычи,

Накинулась, в одном объединившись кличе,

На остов, гибнущий среди пучин морских.

Но, весь истерзанный неистовством стихии,

Свой корпус выпрямив и не склоняя выи,

Геройским пламенем ощерил он борта

И на расширенном уже явил плацдарме

Европе мощь своих четырнадцати армий,

Заставив хищников вернуться на места.

2

О год чудовищный, о девяносто третий

Величественный год! Сокройся в глубь столетий,

Кровавой славою увенчанная тень:

Мы, карлики, отцов бессмертных недостойны,

И ты потехою почел бы наши войны,

Когда бы посмотрел на настоящий день.

Ах, твоего у нас священного нет жара,

Ни мужества в сердцах, ни силы для удара,

Ни дружбы пламенной к поверженным врагам,

А если мы порой и чувствуем желанье

Позлобствовать, у нас лишь на три дня дыханья

С грехом хватает пополам.

191

ОГЮСТ-МАРСЕЛЬ БАРТЕЛЕМИ

186. ГОСПОДИНУ ДЕ ЛАМАРТИНУ,

КАНДИДАТУ В ДЕПУТАТЫ

ОТ ТУЛОНА И ДЮНКЕРКА

Я думал: что же, пусть, чувствителен не в меру,

Поэт преследует высокую химеру,

От стогнов городских уходит в мир могил

И там, где акведук образовал аркаду,

В тумане звонкому внимает водопаду

Под сенью ястребиных крыл.

Увы, всю жизнь — одни озера, бездны, выси!

Раз навсегда застыть на книжном фронтисписе,

Закутав тощий стан коричневым плащом,

И взором, лунною исполненным печалью,

Следить за волнами, что льнут к ногам, за далью,

За реющим во мгле орлом!

Какое зрелище! Поэт-самоубийца

Пьет жизни горький яд с бесстрастьем олимпийца,

Улыбкой смерть зовет к себе во цвете лет

И, в добровольное давно уйдя изгнанье,

Подобно Иову, лишь издает стенанья:

«Зачем явился я на свет?»

Как я жалел его! Тая в душе тревогу,

К его убежищу я все искал дорогу,

Желая разделить обол последний с ним,

Сказать ему: «Пойдем, на Ионийском склоне

Ты жажду утолишь божественных гармоний,

Ты будешь жить, как серафим».

Но вскоре все мое сочувствие иссякло:

Я увидал тебя в обличии Геракла;

Ты мчался в тильбюри, забыв про небеса.

В толпе услышал я: «Он едет дипломатом

В Тоскану, но и там, на поприще проклятом,

Он явит миру чудеса».

192

Я понял: нет границ твоим духовным силам!

Ты арифметику сопряг с Езекиилом

И из Сиона в банк летишь, взметая прах.

Держатель векселей, заимодавец хмурый,

Умеет пожинать плоды литературы,

Оставив ястребов в горах.

На чернь презренную, мне ясно, лишь для вида

Обрушиваются твои псалмы Давида,

Что на веленевой бумаге тиснул ты:

Поэт и финансист, ты деньгам знаешь цену

И вексель предъявить просроченный Гослену

Нисходишь с горней высоты.

Чуть в академии освободилось кресло,

Иеремия наш, препоясавши чресла,

Спешит туда, свернув с пророческой стези,