— Ларик, Ла-арь, — позвал его тихий вкрадчивый голосок.

Ларик поднял голову и в узкую щель окошка увидал два больших глаза цвета светлого пива — к нему заглянула Нина.

— Ну, привет, мышь. Рад тебя видеть, — парень весело прыгнул к окошку (в его голове тут же зароились идеи о том, как лучше использовать приятную неожиданность в лице девушки).

— Мамочки, и за что тебя сюда посадили? — встревоженно зашептала Нина. — Я видела — оружие отобрали, под конвоем увели, как какого-нибудь преступника. Что ты натворил?

— Ничего страшного. Да и неважно это. Важно то, что я тебя сделать попрошу, — молодой человек прильнул ближе к окошку.

— А где Пек? — Нина уже не слушала его — интересовалась тем, кто ее больше всего занимал.

— То, о чем попрошу, касаемо и Пека, — пообещал Ларик. — Знаешь Тихую улицу?

— Знаю, знаю. Я там бывала пару раз: у тетки одной кружево для занавесок хозяйских покупала. Та тетка красивые кружева плетет, на снежинки похожие…

Ларик улыбнулся, думая, что нашел выход из своего нехорошего положения, и принялся давать как можно более точные и краткие указания девушке. Та не ленилась кивать.

— Все поняла? И главное: смотри, чтоб за тобой слежки не было, — предупредил Нину Ларик.

— А зачем Пек прячется? Я слышала: король хочет сделать его своим рыцарем. Разве от такого прячутся? — вдруг сказала Нина.

— Давай не будем об этом, — нахмурился Ларик (он уже сомневался — правильно ли сделал, что поделился секретами с этой глазастой 'мышью'). — Раз прячется, значит, так надо. Ты хоть запомнила, о чем я тебя просил?

— Конечно. Все запомнила. Сделаю, как говорил, — в очередной раз кивнула Нина. — А это тебе, подкрепись, — и стала пропихивать в окошко большие, пахнущие лимоном, лепешки. — Потом пойду туда, куда ты просил.

Ларик послушно принял угощение и в шутку погрозил девушке пальцем. Она хихикнула в ответ и скрылась в вечерних сумерках, быстро и бесшумно…

— Что со мной, старик? — шептал Пек, лежа на скамье у окна в доме на Тихой улице и глядя на полную луну, которая только что выплыла из-за темной, похожей на кролика, тучи. — Я-то думал: я все забыл. А на поверку вышло — ничего я не забыл. Все во мне бурлит, как вода в котле, который с огня снять забыли…

Герман ничего не отвечал — он ждал, пока юноша выговорится. И тот вздохнул, забормотал дальше, крепко стиснув веки (надоело смотреть на молочный круг в черном небе):

— Думал: если увижу его, ничто во мне уже не шевельнется, потому что перестал я думать о нем, как об отце. Что ж со мной теперь? Словно только вчера герольд прискакал и объявил мне о том, что я не нужен отцу… Старая обида никуда не делась…

— Как ни верти, как ни крути, а отец есть отец, — все-таки отозвался старик, кряхтя на своем сеннике на печке. — Помню я свое детство. И мне от батюшки доставалось — мало не казалось. Особенно тогда, когда он мне науку воинскую преподавал. Один раз так палкой огрел, что чуть дух вон не вышиб… Сколько это мне было? Лет десять вроде…

— А свою жену, твою матушку, он бил? Убивал? — вдруг едко спросил юноша, поднимая голову с подушки. — Лишал ли тебя наследства, даже не видя тебя?

Старик ни одного слова не нашел в ответ.

— То-то и оно, — сквозь зубы продолжил Пек, глядя теперь на почерневшее бревно стены. — Я ведь, убегая из усадьбы, решил забыть о себе, как о лорде, как о принце. На кой черт мне это лордство, наследство баснословное? Я ведь сам отрекся от всего, что мне отец со щедрот своих оставил. Навсегда захотел с прошлым развязаться. В простаки — проще некуда — подался. И словно сам себя обманул — ничего никуда не делось. Вот он я, вот злоба моя и обида, вот ненависть, а вот и желание мстить и убивать! — он поднял кверху кулак.

— Короля?! Отца?! — ахнул Герман, и тут же в жар его бросило.

— Я как со стены его увидел, так и пожалел, что лука и стрелы у меня в руках нет, — глухо признался Пек. — С закрытыми глазами в сердце попал бы…

— Это вас лихорадит, мальчик мой, лихорадит, — забормотал Герман, спускаясь с печки вниз. — Сейчас воды подам.

Юноша вздохнул, прерывисто, тяжко:

— Пусть так, пусть лихорадит. Пусть вусмерть лихорадит…

И отвернулся, не желая пить воды, которую в глиняной кружке принес ему наставник.

Мастер Герман покачал головой, поставил кружку на подоконник, сел рядом с парнем, на трехногий табурет, к стене прислонился. Собрался дежурить у постели юноши.

Пек хотел уснуть, а сон все не шел. Приходило только какое-то тревожное забытье, полное неясных дрожащих образов в грязно-синих разводах. И в груди ныло, словно рана углублялась, а не затягивалась, и поднималась куда-то под сердце.

Наконец, мутное сновидение плотным покрывалом опустилось на Пека. Кровь и боль — они оказались одинакового цвета. И этого с избытком черпали для него из глубокого темного колодца какие-то люди-призраки…