Отдохнув, экипажи принялись ремонтировать, латать обшивку, менять полусгнивший местами ран­гоут и такелаж, менять паруса и производить другие, всего не перечтешь, первоочередные корабельные ра­боты.

В Адмиралтейств-коллегий обрадовались появле­нию эскадры. Только что со стапелей Адмиралтейской верфи сошли на воду и спешно достраивались два не­обыкновенных фрегата, «Проворный» и «Святой Марк». Таких в русском флоте еще не было. Вековеч­ный, беспощадный враг, черви, изъедали подводную часть, деревянную поверхность судна, особенно в теп­лых морях, превращая иногда дерево в труху. По при­меру европейских судостроителей, два новых фрегата имели отличие, у них днища обшили белым металлом и медными листами.

Прежде чем строить подобные суда, следовало вы­явить их мореходные и боевые качества, новизну осна­щения. Постройка каждого такого судна обходилась казне в несколько десятков тысяч рублей. Определить же истинное качество судна мог далеко не каждый, да­же опытный капитан.

Из всей плеяды командиров в Кронштадте выбор пал на капитана 2-го ранга Ушакова. «Для сей про­бы, — гласил указ Адмиралтейств-коллегий, — дабы оную производить надежнее и с большею точностью, командировать на фрегат «Проворный», флота капита­на 2-го ранга Федора Ушакова».

Без малого три месяца сновал «Проворный» меж­ду Кронштадтским рейдом и Ревельской гаванью. Становился на якорь лишь тогда, когда кончалась провизия или надо было налиться водой. Плавал Ушаков по всему морю: искал непогоду, штормы, шквалы, крепкий ветер, крутую волну. Фрегат над­лежало проверить на стойкость в самых суровых ус­ловиях коварной морской стихии. Поставленную пе­ред ним задачу Ушаков исполнил с лихвой, о чем подробно рапортовал Адмиралтейств-коллегий. «О мо­реходных качествах фрегата «Проворный»… во вре­мя вояжа примечено: фрегат имеет лучший ход, на­ходясь в грузу: ахтерштевень… форштевень… диф­ференту на корму… средние пушечные порты были от воды… мачты имели наклонность на корму: грот… фок… бизань… стеньги прямо на них, ванты и форду-ны в тугости. При оном во все умеренные и против­ные ветры без волнения довольно невалок, а во время волнения имеет великую качку с боку на бок. Приме­чается ж что во оном фрегате груза нужно иметь не­сколько больше, также для укрепления стеньгов, сверх положенных — бакштоки. Для лучшего ж ходу на фордевинд и при всех способных ветрах нужно иметь брамсели и лиселя. Течи подводной, частью во всю кампанию не имел, кроме, как на одну четверть, а в крепкие ветры в половину дюйма в сутки». Из ра­порта следовало, что «Проворный» полностью оправ­дывал свое название в схватках с морем…

Наступила осень, Ушаков ожидал назначения в Пе­тербургской корабельной команде. Как-то встретился со своим бывшим начальником, Козляниновым. Разго­ворились о службе, а Козлянинов вдруг вспомнил о чем-то, растянул губы в улыбке:

— Читываешь «Ведомости»?

— Давненько не держал в руках. То в море, а последний месяц отчет сочинял о «Проворном» и «Мар­ке» адмиралтейцам. Они за бумагу держатся, будто за якорь. Фрегаты сии будут, видимо, в серию пускать, а перед казной все расписать потребно. А в чем дело?

— Хм, — кашлянул, ухмыляясь, Козлянинов, — помнишь ту кралю, что в Кале к тебе на «Святой Па­вел» захаживала?

— Как не помнить аглицкую вертихвостку, — по­жимая плечами, с полным безразличием ответил Фе­дор, — оная дюкеса, сколь помню, по петербургским салонам шастала.

— Вот-вот, — подхватил Козлянинов. — Так оная этим летом сызнова в Петербург наведалась, не слы­хивал?

Взглянув на бывшего сослуживца, Козлянинов лука­во усмехнулся, зная наперед, что Ушаков наверняка об этой истории не слышал ровным счетом ничего. За два года совместной службы на Средиземном море Тимофей Гаврилович успел и присмотреться, и прознать суть ха­рактера своего подопечного, неординарного по складу и нраву офицера. Во время перехода из Кронштадта в Ливорно, за два первых месяца плавания на «Северном Орле», в шторм ли, при миновании опасных мест, дове­рял ему корабль, надеясь, что все будет в порядке. Отли­чали его превосходная морская выучка, глубокое знание дела, несмотря на кажущуюся неторопливость, реши­мость, мгновенная реакция в непредвиденных случаях, часто происходящих на море. В обращении с низшими служителями, матросами, был строг до крайности, но без обычного для большинства офицеров мордобоя. Никогда не поступался совестью, слыл бессребреником, жил скромно, но не скупо. Из среды офицеров выделял­ся некоторой замкнутостью и одной странностью. На стоянках на рейде или у причала редко сходил на бе­рег, разве чтобы прогуляться, в тавернах хмельного в рот не брал, а злачные места обходил стороной. Зави­дев гулящих девиц, переходил на другую сторону ули­цы, а иногда и попросту шарахался в сторону. За глаза офицеры-сослуживцы называли его «схимником»… Еще присуще было ему довольно редкое среди флотских офицеров пристрастие к музыке. Будучи на берегу, за­держивался возле каждого уличного музыканта, бросал обязательно ему монеты. Заслышав звуки неприхотли­вого оркестра, направлялся туда и мог час-другой про­стоять возле него, наслаждаясь даже незамысловатой музыкой. Частенько в погожие воскресные дни из рас­пахнутого настежь оконца его каюты доносились мело­дичные звуки флейты. В эти моменты обычно смолкали балагуры на баке у фитиля. Видимо, звучавшие непри­хотливые мотивы как-то завораживали на время души матросов, невольно забывались служебные невзгоды, притуплялись земные страсти, а быть может, и вспоми­налась родимая сторонка… Наверное, и сам Ушаков в это время испытывал усладу, забываясь и отвлекаясь от суровых будней морской жизни…

Ожидая ответа от бывшего сослуживца о заезжей англичанке, Козлянинов почти угадал.

— Откровенно, Тимофей Гаврилович, не ведаю. Все лето в морях, не успел с «Виктором» стать на якорь, ос­мотреться, как начальство из коллегии отослало на «Проворный», ходовые качества испытать. А с какой стати сия примадонна в Петербурге объявилась?

— Ты, по всей видимости, не наслышан о полков­нике Гарновском?

— Нет, почему же, оный с князем Потемкиным прошлой осенью гостили мимолетно на «Штандарте», в мою бытность там.

— Тем лучше, — продолжал Козлянинов, — дюкеса сия всю Европу проскакала, дабы помиловаться с ним. Но нынче ей не повезло. Гарновский где-то в Новороссии с князем Потемкиным, то ли в Яссах. Обжи­вают земли приобретенные. Государыня ей тоже в при­еме отказала по какой-то немилости, нынче не ко двору пришлась и укатила восвояси.

— Бог с ней, с дюкесой, Тимофей Гаврилович, не завидую я ей, порхает будто мотылек. — Как-то рав­нодушно, без тени неприязни произнес Ушаков, и в го­лосе его даже проскользнули нотки сочувст­вия. — Каждый человек питает надежду отыскать луч­шую долю в своей бренной жизни. Наиглавное, на мой взгляд, не прожить бы впустую на этом свете. А что эта дюкеса или, как там ее, графиня? Родину покинула в посрамлении, к Франции вроде бы не пристала, ски­тается по Европе ради беспутства. Что после себя оста­вит? Разве что мошну, бесчестьем нажитую?

Близость к верховной власти державы частенько чревата неожиданными поворотами в судьбах людей, ри­скнувших соприкоснуться с ней интимно. Екатерина II никогда не скрывала от близкого окружения, что бра­вые гвардейцы братья Орловы являлись главными дей­ствующими лицами и исполнителями заговора 28 июля 1762 года. Заводилой и верховодом среди них был гру­боватый верзила Алексей. Высокий, статный красавец, второй по старшинству из братьев, Григорий за три года до переворота уже «состоял» фаворитом у великой кня­гини. Екатерина впоследствии несколько преувеличи­вала, когда говорила, что «его страсть ко мне ни для ко­го не была секретом». Так или иначе, но незадолго до переворота, на Пасху 1762 года, от их связи на свет по­явился мальчик, которого назвали Алексеем, в честь любимого брата Григория. Младенца отдали на воспи­тание обер-камердинеру великой княгини Василию Шкурину. Мальчик, Алексей Григорьевич, в будущем стал графом, родоначальником рода Бобринских.