— Но когда же? — не унимался Джорам.

— Скоро, мой хороший. Скоро. — Вот и все, что сказала Анджа.

Этим Джораму и пришлось удовольствоваться.

Когда Джораму исполнилось восемь лет, он отправился в поле, как и прочие дети полевых магов. Детям поручали нетрудные задачи, но работа была долгой и утомительной, поскольку рабочий день и у детей, и у взрослых был одинаковым. Дети убирали с поля мелкие камушки либо собирали червей и прочих насекомых, что исполняли свое скромное предназначение, в гармонии трудясь вместе с человеком над выращиванием пищи, что кормит его тело.

Каталисты не даровали Жизнь детям: это был бы совершенно неуместный расход энергии. Потому дети не летали над полем, а ходили по нему. Но у большей части детей вполне хватало собственной Жизненной силы, чтобы отправить камешек в воздух или заставить бескрылого червяка полететь над грядками. Временами — когда надсмотрщик или каталист не видели — они разнообразили скучную работу, устраивая импровизированное состязание в магии. В тех редких случаях, когда им удавалось упросить или подбить Джорама продемонстрировать свое искусство, ему без труда удавалось вписаться со своими уловками в общий ряд, хотя обязан он был этому исключительно ловкости рук. И потому никто не обращал на него особого внимания. Но на самом деле обычно другие дети не звали Джорама играть с ними. Его мало кто любил. Джорам был мрачным и замкнутым и ко всем попыткам завязать с ним дружбу относился настороженно.

— Не подпускай к себе никого, сынок, — говорила ему Анджа. — Они не поймут тебя, а чего они не понимают, того они боятся. А чего они боятся, то уничтожают.

Постепенно, встретив холодный прием у этого странного черноволосого мальчишки, остальные дети оставили Джорама в покое. И лишь один из них все пытался с ним подружиться. Это был Мосия. Сын высокопоставленного полевого мага, умный и общительный, Мосия обладал необыкновенным магическим даром — настолько сильным, что, как поговаривали, отец Толбан даже предлагал отправить его в какую-нибудь гильдию, когда Мосия подрастет.

Обаятельный, дружелюбный, пользующийся всеобщей любовью Мосия и сам не мог бы объяснить, что влечет его к Джораму; быть может, это была та же сила, что влечет магнит к железу. В общем, что бы ни было тому причиной, Мосия своих попыток не оставлял.

Он при малейшей возможности устраивался работать рядом с Джорамом, частенько садился рядом с ним во время обеденного перерыва и болтал о чем ни попадя, не требуя ответа от своего молчаливого, замкнутого соседа. Вероятно, дружба эта выглядела односторонней и безответной — во всяком случае, Джорам никогда не привечал Мосию, а если и отвечал ему, то отрывисто и немногословно. Но Мосия чувствовал, что Джорам рад его присутствию, и потому продолжал мало-помалу пробираться за каменный фасад, возведенный Джорамом, — столь же крепкий и высокий, как и тот, что окружал его отца.

Так шел год за годом, не принося ни Уолрену, ни его жителям никаких примечательных событий. Времена года плавно перетекали одно в другое, и лишь изредка им помогали Сиф-ханар, если погода не соответствовала людским желаниям.

Времена года сменялись, а жизнь полевых магов текла в соответствии с ними. Весной они сеяли. Летом ухаживали за растениями. Осенью собирали урожай. Зимой они боролись за выживание — и так до весны. А потом все начиналось сначала. Но хотя жизнь их была однообразной, тяжелой и небогатой, полевые маги Уолрена считали себя счастливчиками. Ибо все знали, что бывает и хуже. Их надсмотрщик был человеком справедливым. Он следил, чтобы каждый получал причитающуюся ему долю урожая, и не требовал, чтобы каждый делился еще и с ним. О бандитах, которые, как это было общеизвестно, постоянно устраивали налеты на северные деревни, здесь не было ни слуху ни духу. Зима, наихудшее время года, была длинной и холодной — но все-таки не такой, как на севере.

Даже до Уолрена, до этой глуши, иногда доходили слухи о волнениях и беспорядках. Порой жителей Уолрена осторожненько расспрашивали, не хотят ли они завоевать независимость. Но отец Мосии, вполне довольный своим нынешним положением, знал по собственному опыту, что свобода — штука хорошая, но за нее все равно придется кому-то платить. И он быстро давал понять всякому чужаку, что и он, и все его люди хотят лишь одного — чтобы их оставили в покое.

Надсмотрщик Уолрена тоже считал себя счастливчиком. Урожаи были обильными, и ему не приходилось волноваться из-за беспорядков, которые, как гласили слухи, творились в других местах. Он знал, что смутьяны и подстрекатели пытались закидывать удочки и в Уолрен. Но он прекрасно сработался со здешними жителями и доверял отцу Мосии, а потому мог позволить себе не обращать на эти попытки никакого внимания. А вот каталист, отец Толбан, особым счастливчиком себя не считал. Он посвящал всякую свободную минуту — а их в его унылой жизни было не так уж много — научным изысканиям, лелея мечту когда-нибудь вернуться в лоно церкви, в круг себе подобных. Его преступление, превратившее его в полевого каталиста, на самом деле было просто мелким нарушением, совершенным в порыве юношеского энтузиазма. Всего лишь написанный им трактат, озаглавленный «О выгодах естественных погодных циклов по сравнению с магическим вмешательством, и взаимосвязь оного с ростом посевов». Это была хорошая работа, и Толбану льстило, что ее поместили во Внутреннюю библиотеку Купели. Во всяком случае, так ему сказали, когда назначили на нынешнюю должность и отослали прочь. Конечно, отец Толбан не мог бы поклясться, что его творение и вправду находится там, поскольку возможности проверить у него не было — с тех пор ему так и не дозволили вернуться в Купель.

Весна сменялась летом, а осень — зимой, надсмотрщик наживался на урожае, а каталист гнался за своей ускользающей мечтой. В жизни Джорама тоже мало что менялось — разве что она становилась еще мрачнее и безысходнее.

И сейчас, через пятнадцать лет после своего появления в Уолрене, Анджа носила все то же самое платье; ткань так износилась, что не расползалась в клочья лишь из-за заклинания, которым ее окутала хозяйка. По-прежнему по вечерам Анджа рассказывала Джораму про его отца, перемежая это историями о чудесах Мерилона. Но с течением лет истории эти становились все более запутанными и бессвязными. Зачастую Андже начинало казаться, будто она уже в Мерилоне, и если судить по ее диким описаниям, город с равным успехом мог оказаться и райским садом, и сущим адом — в зависимости от того, куда Анджу заносило ее безумие.

Что же касалось возвращения в Мерилон, как понял Джорам, когда подрос, — это были только мечты Анджи, такие же истрепанные и истертые, как и ее платье. Он, наверное, счел бы все рассказы о Мерилоне выдумкой, если бы не отдельные их куски; они явно обладали реальным смыслом и льнули к Андже, словно обрывки ее некогда роскошного наряда.

Жизнь Джорама была тяжелой и бесцветной: непрерывная борьба за выживание. Он смотрел, как мать все быстрее сползает в пучину безумия, и вполне могло бы показаться, будто глаза его на самом деле принадлежат его отцу — глаза существа, неотрывно глядящего вдаль, куда-то в царство тьмы. Он принял безумие Анджи без звука, как принимал всякую боль.