Заслышав это слово, Джорам побелел. В нем больше не было тени — но не было и света. Его лицо сделалось холодным и непроницаемым, словно камень.

Джорам пожал плечами и скинул руку Мосии. А затем развернулся и нырнул в заросли. Похоже, его мало интересовало, идет друг за ним или нет.

Мосия шел, хотя сердце у него ныло. Брешь в крепостной стене исчезла. Крепость сделалась еще крепче и прочнее, чем прежде. И Мосия понятия не имел, чем это вызвано.

Настала весна, и с нею пришло время сева.

Все трудились на полях. Все, от малых до старых, работали, не разгибая спины, от рассвета и до позднего вечера: кто-то сеял, кто-то высаживал тщательно взлелеянную рассаду в теплую, только что вспаханную землю. Работать приходилось быстро, ибо вскоре должны были прибыть Сиф-ханар и засеять облака, как полевые маги засеивают землю, чтобы облака эти пролились дождиком и поля зазеленели.

Из всех времен года Джорам сильнее всего ненавидел весну — точнее, время сева. Хотя теперь, в свои шестнадцать лет, он преуспел в искусстве ловкости рук, и его трюки почти невозможно было засечь, семена были такими крохотными, что когда дело доходило до посадки, Джорам, при всем его проворстве, делался медлительным и неуклюжим. Руки и плечи начинали болеть от тяжелого труда — а ведь ему еще постоянно приходилось делать вид, будто он владеет магией.

В этом году Джораму стало особенно трудно, потому что у них сменился надсмотрщик — старый скончался зимою. Нового прислали с севера Тимхаллана, где беспорядки и волнения среди полевых магов и низших классов давно уже были делом обычным. И потому он бдил вовсю, чтобы не пропустить малейшие признаки назревающего мятежа; точнее говоря, он их деятельно вынюхивал. И тут же обрел их в лице Джорама. Поначалу надсмотрщик решил затоптать тлеющие угли угрюмого гнева, которые он видел в глазах юноши.

Маги выходили на поля ранним утром, практически еще до восхода. Сбившись в толпу, они стояли перед надсмотрщиком и терпеливо ожидали, пока он распределит между ними работу на день.

Впрочем, про Джорама нельзя было сказать, что он стоял терпеливо. Он нервно переминался с ноги на ногу и разминал руки, до сих пор сохранившие изящество и красоту форм. Джорам знал, что надсмотрщик наблюдает за ним. Он чувствовал, что тот питает к нему особый интерес, хотя и не знал, чем это вызвано. Но Джорам частенько, отрываясь на миг от работы, ловил на себе пронзительный взгляд надсмотрщика.

— Конечно, он смотрит на тебя, мое солнышко, — ласково произнесла Анджа, когда Джорам упомянул о своих подозрениях. — Он завидует — как и всякий, кто видит тебя. Он понимает, что перед ним человек знатный. Наверное, он боится, что ты все ему припомнишь, когда займешь положение, причитающееся тебе по праву рождения.

Джорам давно уже перестал воспринимать всерьез подобные слова.

— Не знаю, с чего бы вдруг, но он за мной следит! — нетерпеливо огрызнулся он. — И не из зависти — попомни мое слово!

Хотя Анджа и попыталась развеять беспокойство Джорама, страхи сына взволновали ее куда больше, чем она показывала. Она тоже заметила, что надсмотрщик проявляет к ее сыну необычный и явно враждебный интерес. Анджа начала во время работы парить рядом с Джорамом всякий раз, как только предоставлялась такая возможность; она пыталась скрыть его медлительность. Однако же порожденная беспокойством опека Анджи не пошла Джораму на пользу: она скорее привлекала внимание надсмотрщика, чем отвлекала. Джорам нервничал все сильнее, и гнев, всегда тлевший в глубине его души, теперь обрел цель и принялся разгораться.

— Эй, вы! — крикнул надсмотрщик, ткнув пальцем в сторону Джорама. — Давайте-ка сюда! Начинаем сев.

Джорам угрюмо зашагал вместе с остальными молодыми мужчинами и женщинами, куда было указано; он нес на плече торбу с семенами. Анджа, хотя приказ к ней и не относился, быстро двинулась вслед за Джорамом, испугавшись, как бы надсмотрщик не отправил ее на другой участок.

— Каталист! — разнесся над полем голос надсмотрщика. — Мы выбиваемся из графика. Я хочу, чтобы вы даровали всем этим людям Жизнь. Сегодня они будут парить, а не ходить. По моим расчетам, это повысит их скорость работы на треть.

Это было необычное требование. Настолько необычное, что даже отец Толбан, и тот взглянул на надсмотрщика с недоумением. На самом деле они вовсе не выбивались из графика. В такой спешке не было нужды. Но хотя отцу Толбану и не нравился новый надсмотрщик, он не стал задавать ему никаких вопросов. Тяжелая, однообразная работа превратила жизнь каталиста в тюремное заключение. Он даже забросил в конце концов свои научные изыскания. Он каждый день отправлялся на поля вместе с магами, каждый день шлепал по комьям вспаханной земли. Его замораживали зимние ветра, а потом отогревало летнее солнце. Отец Толбан пожелтел и высох, словно сноп прошлогодней соломы.