– Сыграем еще! – предложил я.

– Десять один в вашу пользу, товарищ майор, – сказал он, вставая, – завтра продолжим, если пожелаете… Спокойной ночи!

– Спокойной ночи, Якобашвили!..– ответил я.

– Феридэ, – обратился он к вдове, – утром приду рано, инструмент оставлю здесь.

Он ушел. Я последовал за ним. У родника мы расстались. Я взглянул на часы: было десять минут первого – время смены нарядов.

– Спокойной ночи! – еще раз попрощался он и скрылся в темноте.

– «Зачем ты его отпустил! – слышу я внутренний голос, – иди за ним! Нельзя доверять человеку с такими змеиными глазами!..» «Спокойно, майор! – слышу я другой голос. – Водка вскружила тебе голову! Бдительность – твой долг, но перебарщивать не имеешь права!..»

Я вернулся на заставу, отправил наряды, потом заглянул домой.

– Нина, – говорю жене, – не верю я этому Якобашвили! Знаешь, он нарочно проиграл мне в шахматы десять партий, а потом, издеваясь, за десять минут дал мат!

– Спи, – говорит Нина, – где выигрыш, там и проигрыш. Впервые в жизни я не послушался ее. Переложил пистолет из кобуры в карман и собрался идти на границу.

Майор налил мне коньяк, сам отпил остывший кофе.

– Не надо, Алеша, – попросила жена.

– Погоди, Нина, я впервые рассказываю эту историю и хочу, чтобы Владимир узнал все до конца!

– Не надо, милый! – повторила женщина.

– Надо! – ответил майор, и я понял, что последнее слово останется за ним. – Не успел я взять фонарь, как ворвался дежурный: «Товарищ майор! Во дворе вдовы сработала система!»

Меня подбросило, словно ударом молнии. «Нина, – крикнул я, – это он!» – и бросился из комнаты.

Вся застава была на ногах. Следы в конце двора Феридэ ясно говорили: ушел!

– Ракеты! – крикнул я. Белые и красные вспышки осветили границу. С пистолетом в руках я кинулся вперед и тут же увидел бегущего мужчину. Да, это был он! Дрожа и задыхаясь от ярости, я выпустил все семь пуль. Он продолжал бежать метрах в пятнадцати впереди, и у меня не было пули, чтобы убить его! Черт с ним, у меня не было пули, чтобы убить себя! Я продолжал бежать, видя, как сокращается разрыв между нами. И когда я уже почти настиг его, он обернулся и навел на меня пистолет.

Вдруг раздалась короткая автоматная очередь. Якобашвили схватился за поясницу и пошатнулся. Вслед за первой раздалась вторая – подлиннее – очередь, и он упал. Я прислонился к дереву и закрыл глаза.

– Алеша, очнись! Алеша! Алеша, очнись! – застучали в сознании, словно удары молотка, чьи-то слова.

Потом я тащил труп по проселочной дороге, и кто-то, вооруженный автоматом, следовал за мной. Больше я ничего не помню…

Майор замолчал. Нина Сергеевна сидела, опустив голову.

– Мда-а… Можно сказать, вовремя кто-то вам помог, – заметил я.

– Этот «кто-то» и была Нина! – сказал майор. Нина Сергеевна быстро встала и вышла из комнаты.

– С тех пор она мучается… «Убийца, – говорит, – я!» Единственное, что утешает ее, это то, что убила она, спасая меня.

– Что же было дальше?

– Якобашвили, – ну, фамилия его, конечно, была вовсе не Якобашвили, – оказался крупным шпионом… Меня и Нину наградили… Так вот, я хотел выпить за ее здоровье… Видите, как оно в жизни получается? В день свадьбы обещал жене золотые горы и молочные реки, а нет дня, чтобы она не плакала! Ночью вскакивает с постели!.. Не знаю, как ее утешить… Нина! – крикнул он. – Поди сюда, Владимир Гаврилович просит!

Нина Сергеевна вошла, присела в углу и посмотрела на меня своими грустными, красивыми, полными слез глазами. Я встал.

– Уважаемая Нина Сергеевна! Я счастлив… Я горжусь… Благословен день, когда вы… Майор, разрешите мне по-братски поцеловать вашу супругу?

Я чувствовал, что выгляжу смешным. Чхартишвили улыбнулся и кивнул головой. Подойдя к Нине Сергеевне и взяв ее за горячие виски, я поцеловал ее в лоб. Потом вернулся на свое место, сел и закурил. Женщина улыбнулась, хоть глаза ее по-прежнему были полны слез.

Я собрался уходить.

– До свидания!

– Спокойной ночи! Как вы сказали? Любая женщина, даже самая примитивная, всегда остается загадкой для мужчины?

– Да, – ответил я.

Комната, в которой я живу, раньше использовалась как хозяйственное помещение. Здесь прачка гладила белье, простыни, наволочки. Одежду солдаты гладят сами. С моим приездом в комнате не изменилось почти ничего – поставили койку и старое расшатанное кресло. Стол – длинный, со следами от горячего утюга – остался. Бумагу я привез с собой, а тут еще Чхартишвили прислал огромную кипу. Глядя на бумажную гору, выросшую на столе, я невольно улыбаюсь. При каждом визите майор косится на кипу – уменьшается ли она? И я, боясь огорчить его, каждый день беру из кипы и прячу десяток-полтора листов. До каких пор? Использовать всю эту бумагу за два месяца не сумеет весь наш Союз писателей…

На той самой бумаге и пишу тебе, дорогой Саргис. Сижу во главе стола, словно покинутый всеми тамада, и пишу.

…Три часа ночи. Я раскрываю окно, и в комнату врывается дыхание чудесной южной ночи. Тихо кругом. Замерло, спит море. Небо усеяно звездами. Издали доносится монотонный рокот движка – это работает мотор, питающий прожекторы. Главный прожектор горит, словно глаз гигантского циклопа. Сейчас его луч лежит вдоль берега, высвечивая каждый камешек. Потом он не спеша передвигается дальше и вдруг белой простыней покрывает морскую гладь. Полоса воды, выхваченная из темной необозримой поверхности моря, искрится, переливается огнями. Потом луч вытягивается вдоль самой границы, и кажется, это кто-то невидимый проложил по воде длинную бесконечную дорогу.