Была, конечно, общая история, были войны русских с Фридрихом Прусским, были и войны, которые Пруссия вела вместе с русскими против Наполеона, были «войны» таможенные и была Первая мировая война, которая очень уж немцев с русскими не рассорила.

Не рассорила, наверное, потому, что Россия давно знала Германию лучше, чем любую другую европейскую страну. В чем была причина? Немца в России еще с петровских времен не очень-то любили, но вошел он в русскую жизнь настолько прочно, что в своем описании петербургского раннего утра наш Пушкин писал: «И хлебник, немец аккуратный, в бумажном колпаке не раз уж отворял свой васисдас». Васисдасом, как пояснял сам Пушкин, называли тогда «фортку», в которую до открытия булочной продавали хлеб.

У гения даже мгновенный набросок глубок и точен, и Пушкин одной фразой вполне подтвердил свой класс. Всего дюжи на слов, а как здорово подмечены тогдашние типично немецкие черты: мирные наклонности, точность, аккуратность и трудолюбие, чистоплотность… А также — тот взгляд на жизнь, который выразился в немецкой поговорке: «Утренние часы с золотом во рту». Так вот и жили в нашей России «русские» немцы.

Была кроме маленькой — русской «Германии» — и другая Германия, непосредственно «германская», раздробленная на мелкие «государства». Но и раздробленная, она думала о будущем объединении под рукой Пруссии и при помощи России. 10 марта 1813 года партизан Денис Давыдов, освободив Дрезден от французов, при всех орденах (в том числе и прусском «За достоинство») произнес речь перед городской депутацией «о высокой судьбе, ожидающей Германию, если она не изменит призыву чести и достоинству своего имени; о благодарности, коей она обязана императору Александру, вступившему в Германию для Германии, а не для себя, ибо его дело уже сделано»…

Правда, Давыдов же шутливо признавался потом, что в своей речи он широко пользовался готовыми фразами из русских прокламаций, «целые груды которых лежали в памяти моей, как запас сосисок для угощения немцев». Но, во-первых, тон прокламаций говорил сам за себя. Да и Давыдов, в общем-то, не фальшивил. Ведь ещё в записках о временах Тильзита (когда Наполеон разбил Пруссию и заигрывал с нашим Александром) Давыдов писал: «Впереди Россия с ее неисчислимыми средствами для себя, без средств для неприятеля, — необъятная, бездонная. Позади — Пруссия, без армии, но с народом, оскорбленным в своей чести, ожесточенным, до веденным до отчаяния насилиями завоевателей, не подымающим оружия только потому, что не к кому еще пристать».

Уважение к Германии и понимание общности ее интересов с русскими интересами тут налицо.

Увы, путем взаимно обогащающего и взаимно дополняющего сотрудничества две страны, два народа не пошли. Только великие русские самодержцы — а было их после воцарения Романовых всего-то два: Великий Петр I да Великая Екатерина II — верно видели интерес России в том, чтобы умно брать у немцев все, нам недостающее.

Александр I и Николай I этот принцип окарикатурили, отдав политику России в руки немецким канкриным и нессельроде.

Александры II, а потом и III, не придумали ничего лучшего, как сближение с Францией.

Россия слабела, теряла лицо, и в крепнущей Германии начали развиваться настроения, не очень-то для нас полезные.

В 1880 году один из гениальных русских мыслителей — Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин — путешествовал по Германии и случайно там познакомился с белобрысым юно шей, принятым им вначале по виду за «скитальца из Котельнического уездного училища». Но услышал он в ответ: «Я сольдат; мы уф Берлин немного учим по-русску… на всяк слючай!».

Великий сатирик написал: «Мы, русские, с самого Петра I усердно „учим по-немецку“ и все никакого случая поймать не можем, а в Берлине уж и теперь „случай“ предвидят и учат солдат „по-русску“.

Писал Щедрин и так: „Берлин скромно стоял во главе скромного государства. Милитаристские поползновения существовали в Берлине и тогда, но они казались столь безобидными, что. никому не внушали ни подозрений, ни опасений, хотя под сению этой безобидности выросли Бисмарки и Мольтке… Лучшее право старого Берлина на общие симпатии заключалось в том, что никто его не боялся, никто не завидовал и ни в чем не подозревал, так что даже Москва-река ничего не имела против существования речки Шпрее. В настоящее время все радикально изменилось. Застенчивость сменилась самомнением, политическая уклончивость — ничем не оправдываемой претензией на вселенское господство“.

Смену германских настроений Щедрин уловил прозорливо, а вот относительно оправданности претензий был не прав. Претензии были-таки оправданы, если не на единоличное господство, то уж на одну из двух ведущих ролей в мире — несомненно.

Сам же Михаил Евграфович оставил нам (в очерках „За рубежом“) в качестве „информации к размышлению“ знаменитый „Разговор мальчика в штанах и мальчика без штанов“, без хотя бы частичного изложения которого (щедринский текст я выделил курсивом) мне, читатель, обойтись просто невозможно!

А началось всё с того, что посреди „шоссированной улицы немецкой деревни“ вдруг „вдвинулась обыкновенная русская лужа“, из которой выпрыгнул русский „мальчик без штанов“ для разговора с немецким „мальчиком в штанах“.

Хозяин, протягивая руку, приветствовал гостя:

— Здравствуйте, мальчик без штанов!

Мальчик без штанов, на руку внимания не обратив, сообщил: