Г. Формально службу несет, а душевно ему не нравится.

Р. Я все-таки думаю, что не пройдет и десятка лет, как нам набьют морду. Ох, и будет! Если вообще что-нибудь уцелеет.

Г. Безусловно…»

Как в воду глядели генералы! Ошиблись только во времени — морду набили не через десяток лет, а через четыре с половиной десятка.

«Г. Трумэн ни разу Молотова не принял. Это же просто смешно! Какой-то сын Рузвельта приезжает, и Сталин его принимает, а Молотова — никто.

Р. Как наш престиж падает, жутко просто! Даже такие, как венгры, чехи, и то ни разу не сказали, что мы вас поддерживаем. За Советским Союзом никто не пойдет…»

И эти слова как будто сегодня сказаны.

«Г. За что браться, Филипп? Ну, что делать, е.… м…, что делать?

Р. Ремеслом каким, что ли, заняться? Надо, по-моему, начинать с писанины, бомбардировать Хозяина.

Г. Что с писанины — не пропустят же.

Р. Сволочи, е… м…»

Тоска и безысходность. Гордов знает кремлевские порядки — к Хозяину и близко не подпустят. Но каково остаться в пятьдесят лет не у дел, постоянно испытывать чувство вины перед семьей, униженному и оскорбленному властями? От отчаяния в захмелевшие головы лезут авантюрные мысли.

«Г. Ты понимаешь, как бы выехать куда-нибудь за границу?

Р. Охо-хо! Только подумай! Нет, мне все-таки кажется, что долго такого положения не просуществует, какой-то порядок будет.

Г. Дай Бог!

Р. Эта политика к чему-нибудь приведет. В колхозах подбирают хлеб под метелку. Ничего не оставляют, даже посевного материала.

Г. Почему, интересно, русские катятся по такой плоскости?

Р. Потому что мы развернули такую политику, что никто не хочет работать. Надо прямо сказать, что все колхозники ненавидят Сталина и ждут его конца.

Г. Где же правда?

Р. Думают, Сталин кончится, и колхозы кончатся…»

От проблем большой политики собеседники все чаще переходят к личным. Обида и уязвленное самолюбие не дают покоя обоим. Из глубины души накатывает волна недоумения, ярости, мстительности.

«Г. Да, здорово меня обидели. Какое-то тяжелое состояние у меня сейчас. Ну, х… с ними!

Р. Но к Сталину тебе нужно сходить.

Г. Сказать, что я расчета не беру, пусть меня вызовет сам Сталин. Пойду сегодня и скажу. Ведь худшего уже быть не может. Посадить меня они не посадят.

Р. Конечно, нет.

Г. Я хотел бы куда-нибудь на работу в Финляндию уехать или в Скандинавские страны.

Р. Да, там хорошо нашему брату.

Г. Ах, е.… м… Что ты можешь еще сказать?!»

По словам Гордова выходило, что он надеялся на какое-то чудо — не торопился получать денежный расчет, тянул время: а вдруг наверху отменят решение? Вдруг направят на другую работу — скажем, на военно-дипломатическую? Ах, если бы в Финляндию!..

Надеялся, хотя понимал: шансов никаких. Если, конечно, не изменится общественно-политическая ситуация внутри страны. Она привлекала внимание обоих: а вдруг?

«Р. Народ внешне нигде не показывает своего недовольства, внешне все в порядке, а народ умирает.

Г. Едят кошек, собак, крыс.

Р. Раньше нам все-таки помогали из-за границы.

Г. Дожили! Теперь они ничего не дают, и ничего у нас нет.

Р. Народ голодает, как собаки, народ очень недоволен…»

Словно бальзам на изболевшуюся, истерзанную душу Гордова. Однако и здесь нет полной уверенности. Гордов сомневается в проявлении народного недовольства.

«Г. Но народ молчит, боится.

Р. И никаких перспектив, полная изоляция…»

Они еще долго изливали друг другу душу. Говорили о наболевшем: об ужасных ценах, о принудительном труде на заводах, об опустошении деревень.

В тот же день Рыбальченко выехал из Москвы в Куйбышев. На вокзале его провожал Гордов. Обнявшись на прощание, боевые друзья не знали, что следующая встреча состоится через несколько дней и отнюдь не по их доброй воле. Вызванные на очную ставку к следователю, они сначала не узнают друг друга: их лица от побоев превратились в кровавые маски.