Распахнулась дверь, показалось встревоженное лицо Огюстена.

— Можно идти, ребята! На улице порядочно людей, но подозрительных нет.

Андрие встал, следом за ним поднялся Варлен.

— Значит, до вечера, Эжен?

— Да-а… если ничего не случится.

— Какие-то документы я тебе обязательно достану. Приходи!

— Но… Мы не обременим тебя, Огюстен?

Огюстен не на шутку рассердился:

— Да как ты смеешь, Эжен?! Мой дом — ваш дом! Но дай-ка я еще разок выгляну на улицу.

Распахнув двери, он встал подбоченясь под своим красным жестяным мухомором и с минуту постоял так. Потом обернулся к ожидавшему за его спиной Варлену:

— Топай! Ни пуха тебе ни пера!

— Пошел ты…

Год 1868. Июль, 6

«Итак, за моим дорогим Эженом с железным и жутким дребезгом на три долгие месяца захлопнулись ворота Сент-Пелажи, политической тюрьмы, которую парижане прозвали Бастилией Второй империи. Что ж, видимо, ни одна империя в мире не может обойтись без своих бастилий и палачей, жандармов и шпиков!

Когда я сказал это нашему общему другу писателю Жюлю Валлесу, шагавшему рядом со мной в толпе, провожавшей к тюрьме осужденных парижских интернационалистов, он грустно улыбнулся и ответил:

— На то они и империи, Малыш! Какими бы богоподобными титулами ни именовали себя самодержавные властители, без железных решеток и виселиц, без гарроты и гильотины им не обойтись! Да тюремные решетки и не самое страшное, милый юноша! Куда ужаснее машина духовного порабощения, превращение человека из прекрасного венца творения природы в гнусного подлеца или в пресмыкающегося лакея! Вот что в тысячу раз страшнее!

— Но, мосье Жюль, — возразил я, набравшись смелости, — за последние годы я побывал с Эженом на нескольких политических процессах в Париже, ездил с ним к бастующим рабочим в провинцию. И насколько можно судить с моей невысокой колокольни, Империи Бадеегв чрезвычайно редко удается одурачить или оподлить кого-то из своих идейных врагов. Напомню вам хотя бы март этого года! Мы вместе присутствовали на заседании суда над Первым Бюро парижских секций Интернационала в том же так называемом Дворце правосудия. С каким достоинством выступали перед судьями и прокурором те пятнадцать! И на теперешнем процессе ни один из девяти обвиняемых ни от чего не отступился, не струсил, не опозорил себя раскаянием или просьбой о снисхождении! Разве не так? Вспомните, как великолепно все дни держались и Бенуа Малон, и Бурдон, и Комбо, и мой Эжен! Да и вся девятка. Их невозможно ни в чем упрекнуть! А ведь обвинение, особенно для Эжена, было далеко не шуточным!

Я ковылял рядом с Валлесом, а передо мной возникали суровые лица судей и прокурора, их перекошенные злобой рты, так легко извергавшие ложь и хулу! О, шпики и доносчики Баденге поработали перед процессом на славу, обвинению был известен чуть ли не каждый шаг Эжена, его знакомство с Марксом в Лондоне, все опубликованные им статьи, текст выступления в Женеве на Первом конгрессе Интернационала. Язвительно поблескивая глазами за сильно увеличивающими стеклами очков, потрясая газетными листами над головой, прокурор зачитывал собравшимся отчет Эжена о „женевском сборище“ — так прокурор назвал конгресс. Я и раньше читал все статьи Эжена, но теперь, повторенные устами врагов они показались мне еще убедительнее, еще сильнее!

„В первый раз, — писал Эжен по возвращении из Женевы, — рабочие разных стран нашли возможность встретиться, чтобы совместно изучить способы улучшения своей участи! Естественно, что в порядок дня были поставлены прежде всего социальные вопросы… Все делегаты явились на конгресс с твердым намерением предпринять что-либо серьезное и не теряли времени на бесплодные дискуссии и изложение остроумных теорий, а стремились к практическим целям. Слишком уж долго водили рабочих за нос громкими словами и напыщенными фразами. Сейчас мы хотим не слов, а действий!“ В этом месте прокурор с подчеркнутой брезгливостью отложил газетный лист и требовательно оглядел судей, обвиняемых и набитый битком зал. И спросил, воздев над головой руки в широких черных рукавах судейской мантии (во Франции прокурора называют „стоячим судьей“: в течение заседания он не имеет права присесть).

— Так давайте же, господа судьи и все присутствующие здесь в высоком зале Дворца правосудия, — гремел голос прокурора, — давайте посмотрим, к каким „практическим целям“, к каким „действиям“ подстрекал рабочих представший перед нами враг Империи и общества Эжен Варлен?

И дальше прокурор одно за другим перечислил выступления Эжена на собраниях и в печати. Он не позабыл ни одной мелочи, которую можно было поставить в упрек Эжену, квалифицируя их не иначе кан „подстрекательства к мятежу“, как „преступные попытки нарушить покой общества“, как угрозу самому существованию французского государства, как измену интересам родины.

Прокурор напомнил о вмешательстве Эжена в мартовские события прошлого года в Рубэ, когда введение усовершенствованных машин либо лишало пролетариев работы, либо заставляло их трудиться в три-четыре раза напряженнее, чем на прежнем оборудовании. Он прочитал призыв Эжена к бастовавшим горнорабочим Фюво, рассказал о помощи, оказанной бастующим горнякам профсоюзом и Интернационалом. Говорил о стачке бронзовщиков Парижа и цитировал, возмущенно потрясая кулаками, подписанное Эженом воззвание. „В данном случае, — говорилось там, — дело идет уже не о заработной плате! Требуя от рабочих покинуть интернациональное общество, основанное ими для защиты своих прав, хозяева подняли принципиальный вопрос, ибо подобное требование является покушением па свободу труда и личное достоинство рабочих!“