Нет, не совсем. Она довольно часто заезжала к нему на фирму, советовалась, пила кофе, болтала о жизни, но таилась и ничего не рассказывала о чудесном обретении первой любви. Гагик был привлекательным, но все-таки слишком правильным, слишком безусловным героем. И в квартире, и в жизни у него все сияло безукоризненной чистотой. «У меня даже мухи в тапочках летают», — хвалился он. За этой безупречностью могла скрываться сложность хорошо отлаженного гармоничного внутреннего мира, но могла притаиться и глубоко спрятанная патология или просто холодность, расчетливость натуры. Для южанина он выглядел слишком джентльменом. И потом, он армянин. Это, конечно, не лицо кавказской национальности, но все-таки. Неужели русских мало? Хитрожопый армяшка. Да ладно. Так только лентяи огрызаются, злясь на чужой достаток. Армяне трудолюбивые, упорные, сплоченные.

Ближнезарубежная иноземность Гагика нравилась Анне, это придавало ему определенный шарм. Вроде и чужеземец, а вроде и свой. Христианин.

В один из тихих и жарких июньских вечеров Анна с Германом, обнаженные и ловко сплетенные в одно уютное целое, лениво смотрели вполглаза телевизор. Не поднимая головы с его плеча, Анна тихо проронила:

— Знаешь, у меня есть сын, ему два годика. Завтра он с бабушкой возвращается из санатория. Он славный мальчишка.

— Да? — рассеянно произнес Герман и щелкнул переключателем программ.

Она облегченно вздохнула, вот все и открылось, и не так уж это страшно, он даже не заметил. Больше она к этой теме не возвращалась. Они еще немного посмотрели кино, потом новости, потом выпили чаю, собрались, Герман проводил ее до дома, и они договорились встретиться послезавтра на Маяковке, так как весь завтрашний день у нее будет занят встречей и обустройством мамы с Васечкой.

Ранним утром Анна уже вышагивала по платформе Ленинградского вокзала в ожидании своей маленькой семьи. Любовь, найденная и сохраненная, осветила и согрела все ее существо, а солнечные портные здорово постарались, так переткав ее сердце, что его двери и окна оказались распахнутыми настежь. Она горячо расцеловала маму и крепко прижала сына, который вцепился в нее мертвой хваткой и весь день не отпускал от себя, болтая без умолку. Так отчаянно любят своих матерей только брошенные дети. Ей было немножко совестно этой беспредельной, собачьей любви, которую она как-то не чуяла раньше. Обнимая сына, она вдруг услышала такие сладкие и сильные толчки нежности внутри, словно он родился не два года назад, а только сейчас. Полными слез глазами она вглядывалась в его открытое радостное лицо и сама с радостью обнаружила, что он напоминает ей не простецкого Николая Васильевича, а благородного Глеба Максимилиановича, бессменного на протяжении полувека профессора консерватории. Может быть, с появлением этого малыша в их жизнь снова вернется гармония? Теперь она знала, что должна стать самым верным другом своему сыну, ведь именно с ним она пройдет долгий путь к старости. И что она — самая счастливая женщина на свете, потому что еще вчера у нее не было ни одного мужчины, а теперь целых два.

Матери часто так дорожат сыновьями потому, что те, будучи мальчиками, а потом юношами и мужчинами, любят их женскую природу состарившейся. Любят их такими, какие они есть — толстыми, с поредевшими волосами или большими руками, в то время как их собственные мужья засматриваются на молоденьких девушек, с грустью припоминая, что их жены были тоже когда-то ничего себе. Сыновья — это всегда женский реванш, а дочери — женское поражение, ведь юные, полные сил девушки ежеминутно напоминают родившим их женщинам о возрасте и утрате красоты. Смириться с этим поражением может только по-настоящему материнское сердце.

Вот и у Анны сидел на коленях и жадно ее обнимал маленький мужчина. И в его судорожном объятии было обещание любить ее сгорбленной и слабой, любой, лишь бы она любила в ответ.

За всей этой суетой она только пару раз набрала номер Германа, но каждый раз подходила сестра, и Анна, смутившись, вешала трубку. Сам он не позвонил, но Анна, погруженная в радостные хлопоты и разговоры с мамой, беспечно думала о завтрашнем свидании и купалась в лучах полного и бесшабашного счастья. Утром она сама подняла и покормила Васю и все любовно приглядывалась к сыну, гадая, понравится ли он Герману. И вдруг подумала, что тот не будет сердиться на нее за Васю, если она родит ему другого малыша. Куда подевался привычный ужас перед беременностью? Анна с удивлением пробовала на зуб новую радостную мысль о втором ребенке и не могла припомнить ничего, что так мучило ее еще совсем недавно. Мысль ее вместо привычного кошмара месила пустоту и упиралась в легкомысленное воспоминание о премилом комбинезоне для беременных, мельком увиденном ею недавно в каком-то женском журнале. Да, волшебные портные, штопавшие ее, здорово постарались!

Она долго рассматривала и оглаживала свое тело, принимая душ, и думала, что стоило перенести все ужасы этой жизни, чтобы получить в конце концов своего любимого, живого и невредимого, а может быть, и сына от него в придачу.

На Маяковке Германа не оказалось. Она взяла себе сок, вынула записную книжку и начала прикидывать смету будущей стройки, и так увлеклась, что прошел почти час. Германа не было. Она позвонила ему домой. Никто не отвечал. Посидела еще с полчаса, но уже как на иголках, и решилась ехать к нему. Поднявшись на нужный этаж пешком — лифт почти никогда не работал, — она позвонила в дверь и, послушав гулкую тишину за ней, щелкнула в замке своим ключом: сестра с мужем должны были еще вчера уехать за детьми в деревню. А на следующей неделе Герман сам уже мог переезжать в просторную новостройку в Митино с дивным видом с последнего, семнадцатого, этажа на петляющую Москву-реку вдали.

Анна тихо вошла. Открыла дверь в его комнату. Хозяин лежал одетый, но небритый и трясущийся какой-то противной мелкой трясучкой, согнувшись и подобрав под себя колени, как эмбрион, на незастеленном матрасе и совершенно безумными, мутными глазами внимательно смотрел на стену. У батареи стояли и валялись стеклянные поллитровки из-под водки и пластиковая пузатая двухлитровая пивная тара. Анна потрясла Германа за плечо. Он как будто очнулся, взглянул на нее, схватил за руку и привлек к себе. И объятия этого пьяного дрожащего человека были ей дороги и («Поразительно!» — отметила про себя Анна) желанны. Рядом с постелью валялась рапира. Когда-то давно Герман занимался фехтованием, и хозяйственная сестра сохранила ее вместе с остальными пожитками беглеца.

Анна попыталась приподнять его и повести умыться. Он вроде согласно замычал, дотащился с ней под руку до раковины, даже наклонился над ней, потом отрицательно покачал головой и с бессмысленной улыбкой побрел прочь. Вдруг глаза его округлились, он оттолкнул что-то от себя в воздухе и опрометью бросился в комнату. Его неопытная провожатая в недоумении замерла. Через секунду он уже мчался обратно с рапирой в руках прямо на Анну. Та едва успела отскочить в сторону, больно ударившись локтем о стену.