«…Союзная Австрии Германия, вопреки нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению нашему… внезапно объявила России войну… Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение её среди великих держав…

…В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится ещё теснее единение царя с его народом и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага…»

Ещё несколько слов, завершающих Манифест, и после мощного баса протоиерея раздался звонкий и ясный голос царя. Палеолог с удивлением отметил для себя, что, вопреки мнению, сложившемуся у его информаторов о выступлениях Государя как невнятных, робких и невдохновляющих, Николай излагает свои мысли ясно, не заглядывая в фуражку, где у него, по-видимому, спрятан заранее заготовленный текст речи. Подняв правую руку над Евангелием, которое ему подносят, Государь обращается от всей души к присутствующим, и его искренность захватывает их всех. Из короткой речи посол запомнил только фразу, сказанную монархом с особым пафосом:

«Я здесь торжественно клянусь, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдёт с земли русской…»

После этих слов пять тысяч первых лиц империи и офицеры гвардии встают на колени перед Государем. Затем певчие начинают, и зал подхватывает гимн «Боже, Царя храни!..». Никогда ещё в России, ни в опере, ни в толпе, Палеолог не слышал столь страстного и слитного исполнения государственного гимна.

Николай, Александра и великие княжны вливают свои голоса в общий хор, их лица воодушевлены и прекрасны, как и у большинства людей в этой толпе.

Гимн окончен, но энтузиазм не стихает. Крики: «Ура!», «Слава Государю», «Да здравствует Россия!» – гремят под сводами Николаевского зала. Те, кто узнаёт посла Франции, причиняет к патриотическим лозунгам ещё и здравицу союзнице: «Вив ля Франс!»…

Толпа окружает царя и царицу, им целуют руки и жаждут хотя бы чуть прикоснуться к Помазанникам Божьим. Дворцовый комендант просит офицеров гвардии создать живое кольцо вокруг Семьи. Только так Царская Семья может покинуть зал. Посол уходит вместе с ними и внутренними переходами, следуя за Государем и Императрицей, попадает к балкону, который выходит на Дворцовую площадь. Вокруг Александрийского столпа ждут выхода Государя на балкон Зимнего дворца сотни тысяч людей. Вся Александровская площадь забита до отказа, но нигде – ни давки, ни безобразий.

Когда на фоне тёмно-красных стен Царской резиденции на балконе второго этажа появляются две фигуры – Государыня в белом и Император в зеленоватой полевой форме, вся толпа, как один человек, опускается на колени и мощным хором запевает гимн России. Убеждённый республиканец, посол с уважением думает о том, что скромный и не выпячивающий себя полковник среднего роста с лучистым взглядом синих глаз – Николай Александрович Романов – для этих сотен тысяч подданных и ста пятидесяти миллионов других, которые Его сейчас не видят, но верят в Него, есть истинный самодержец, отмеченный Богом, политический, военный и духовный глава, неограниченный владыка душ и тел…

Все эти воспоминания, уже живописно поданные в шифровке в Париж и красочно изложенные в личном дневнике посла, который он собирался впоследствии предложить на суд читателей, чтобы снискать себе не только дипломатические, но и литературные лавры, приятно обогрели его душу, всегда несколько холодеющую перед встречами с сильными мира сего, к числу которых, безусловно, принадлежал и русский царь.

«Его родственники и приближённые, – думал Палеолог, уютно расположившись на мягких бархатных подушках придворной кареты, – уж слишком много грязи вылили мне на него за тот короткий срок, что я служу в России… Что-то здесь не совсем чисто… Какие цели они преследуют, столь тенденциозно оценивая Главу своего Дома и Государства? А ведь Николай явно выглядит совсем не таким чудовищем, каким его рисуют великая княгиня Мария Павловна, графиня Гогенфельзен, супруга великого князя Павла, наконец, супруги великих князей Николая и Петра Николаевичей – Анастасия и Милица… Всё это следует прояснить, понять и использовать на благо великой Франции, как и подобает гениальному дипломату…»

Сам посол был уверен в том, что он талантлив, и так же думал его друг со школьных лет, президент Пуанкаре, направивший Палеолога в Россию после службы на Балканах. И действительно, для того чтобы успешно участвовать в разжигании двух Балканских войн и одной мировой, нужно было иметь выдающиеся способности разгадывать чужие и плести собственные интриги. Палеолог ими в полной мере обладал.

Он умел также хорошо предвидеть события, заводить нужные связи и вербовать исключительно полезных осведомителей. Теперь, на пути в Александрию, он многое передумал и оценил.

«Самый важный результат для Франции сегодня, – размышлял Палеолог, – это то, что ничто не мешает мобилизации русской армии. Забастовки и бесчинства рабочих, начавшиеся в канун визита Пуанкаре в Россию явно на немецкие деньги, прекратились словно по мановению волшебной палочки… Патриотизм захватил и тех рабочих, которые были подвержены социалистической агитации и прогерманскому интернационализму… Да-а… Мне обязательно надо отметить высказывание Родзянко, который сказал мне про петербургские манифестации: «Я ходил по улицам… и, к удивлению, узнавал, что это – те самые рабочие, которые несколько дней назад ломали телеграфные столбы, переворачивали трамваи, строили баррикады…» И ещё не забыть: осведомитель из Харькова сообщает: «Назвать себя большевиком или пораженцем в эти дни никто не смеет, не подвергаясь риску быть арестованным или избитым до полусмерти самими рабочими… Даже самая оппозиционная часть русского общества – студенты участвуют в патриотических манифестациях… я сам видел толпу тысяч в десять студентов, которая шла под огромным знаменем «Единение царя с народом»… Конечно, это не все студенты, но многие из них, как говорят, записываются на краткосрочные офицерские курсы, а также становятся вольноопределяющимися, чтобы поскорее попасть в действующую армию и получить на фронте погоны прапорщика…»