Шрифт:
«Труд, труд, труд — вот три вечных сокровища…
Если есть мужество, дело тяжелым не будет…
Герой умирает однажды, трус — тысячу раз».
Следующую страницу занимал рисунок: солдат, идущий в атаку с ружьем наперевес, и внизу запись:
«Секрет военных успехов Румянцева — в его близости к армии. Даже состоя в высших военных званиях фельдмаршала и главнокомандующего, лучшей для себя похвалой он считал, что рядовые его войск называли его „прямым солдатом“».
Последние два слова были густо подчеркнуты синим карандашом. Должно быть, писавший и перечитывавший их мальчик глубоко задумался над этим солдатским отзывом, вникая в его смысл.
С третьей страницы почерк становится более мелким и торопливым:
«Все хвалят Белинского и советуют его читать, а я его не понимаю. Иногда мне кажется, что я просто глуп, а потом думаю: Белинский пишет не о том, чем я интересуюсь, но о вещах более серьезных. Иногда все же написанное Белинским кажется мне доступным и так и царапнет сердце. Например, написанное им о Ломоносове: „…вдруг на берегах Ледовитого моря, подобно северному сиянию, блеснул Ломоносов. Ослепительно и прекрасно было это явление! Оно доказывало собою, что человек есть человек во всяком состоянии и климате, что гений умеет торжествовать над всеми препятствиями, какие ни противопоставляет ему враждебная судьба, что, наконец, РУССКИЙ способен ко всему великому и прекрасному…“»
Рукою деда — рядом и ниже — было приписано: «Правильно, внучек: русские способны на все великое. Не уставай никогда защищать Россию словом и делом. Запомни, что думали и говорили русские о защите своей родины: „Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет русская земля“. Не забывай, внучек, никогда, что ты русский, и береги наше доброе имя. Это про него сказал Александр Васильевич Суворов, когда написал: „Доброе имя должно быть у каждого честного человека. Лично я видел это доброе имя в славе своего отечества. Мои успехи имели исключительною целью его благоденствие“».
Дальше в тетрадь была вклеена нарисованная мамой акварель: сосновый лес, сбегающий с гористого берега к морю. Славянскою вязью она написала:
Уж и есть за что.Русь могучая.Полюбить тебя.Назвать матерью.Сергеев спрятал дневник в ящик письменного стола и достал оттуда альбом с пожелтевшими от времени домашними фотографиями. На карточках лица были чуть-чуть другими, не такими, как помнились в жизни, но мысли, цепляясь за них, вдруг опять широко развернули жизненный свиток прошлого…
Полукруглый главный подъезд университета всегда был закрыт. Входить надо было в боковую дверь. В обширном вестибюле, очень теплом и светлом, тянулся ряд студенческих шинельных. Прямо наверх поднималась широкая лестница с огромными часами на стене, расходившаяся с площадки вправо и влево. Парадная лестница вела в колонный актовый зал и в церковь. Налево ютилась высокая ясеневая дверь с медной дощечкой: «Дмитрий Иванович Менделеев».
Между дверью и лестницей величаво прохаживался представительный, степенный швейцар, державший себя с большим достоинством. Снисходительно взглянув сверху вниз, он спрашивал: «Вам кого, ваше благородие?» — и, получив ответ, показывал рукой: «Налево извольте!»
Саша звонил. Открывалась дверь. За нею стоял служитель при лаборатории Дмитрия Ивановича — Алексей, небольшого роста в казенном форменном сюртуке с синим воротником. Служитель мрачновато улыбался, чуть сторонился и, произнося «пожжалте», помогал снять пальто.
Пока Сергеев обдергивал перед зеркалом морскую курточку, из коридора вбегала в прихожую Оленька, бойкая девочка лет десяти. Саша чинно расшаркивался. Оленька грациозно протягивала ему обе руки и делала изумленные глаза.
— Неужели вы? А говорили, что вы на «Гайдамаке» в кругосветное плаванье ушли. Нет? Боже, как мы счастливы. Ну, идемте скорее, мама без вас соскучилась.
Потом Саша целовал душистую руку Феозвы Никитичны. Растягивая слова, она медленно спрашивала:
— Ну как, все благополучно? Не очень шалили у себя в училище?
Оленька игриво грозила ему пальцем.
Сергеев охотно ходил сюда. Здесь жила та, которую он втайне называл феей. Жизнь при ней казалась ему неизмеримо прекрасней, чем без нее, и так весело было ощущение многоцветного бытия.
Во втором этаже над квартирою Менделеева были расположены аудитории. Одна за другой они выходили в длинный коридор, верстой протянувшийся во всю длину университетского здания. Когда в коридор пробирались Саша Сергеев, Володя Менделеев, Алеша Крылов и Алеша Трирогов, аудитории были уже закрыты, и мальчики приподнимались на носках, чтобы заглянуть в дверь, за которой таилось знание.
В широкие окна коридора глядели сумерки. В физическом кабинете начинали зажигать лампы. В коридоре, как ночной мотылек, появлялась Оленька:
— Где вы пропали? Папа зовет чай пить.
Володя, заговорщицки подталкивая в бок Сашу, говорил, скашивая глаза на Трирогова:
— Ей-богу, без меня сестрица минуты прожить не может. Алешка, чуешь?
Трирогов краснел, но глаза его загорались радостью, а Сергеев, тоже влюбленный в Оленьку, мучился ревностью и тоскливо думал, как он одинок, невыносимо одинок и несчастлив.