В день свадьбы, когда дружки возле опочивальни будили жениха шутливой песенкой про «жену злообразну, ротасту, челюстасту», им никто не отозвался. Федор лежал в постели мертв.

Его кончина осталась мрачной загадкой. Шептали то про царапину мордовской стрелой с медленным лесным ядом, то про злое колдовство. Отчаяние княгини-матери не знало предела!

Заплаканный Александр шептал над гробом: «Увы мне! Дорогой брат и друг, уже не видать мне более твоего лица, не слыхать твоих речей...»

Едва осталось позади семейное несчастье, как спустя четыре года грянуло всенародное: разорение Ордою Рязани и иных русских городов. А 4 марта 1238 года битва великого князя Юрия при реке Сити, где полегли русские полки. Пока Юрий Всеволодич, по недомыслию не захотевший помочь Рязани, теперь сам метался в поисках рати, оставив столицу, татары подошли к ней вплотную. Напротив Золотых ворот, глаз в глаз, метательная машина плевалась каменными ядрами. Одни попадали в белый камень воротной арки, отбивая осколки, иным случалось угодить в створы, и тогда раздавался густой медный звон, слышимый даже в гаме приступа. С зубчатого верха владимирцы швыряли вниз чем ни попадя: бревнами, камнями, лили смолу. По снежным оскользающим склонам татары упрямо волокли осадные лестницы. Уже в проломе стены стали видны островерхие крыши, извивы владимирских улиц... Стрелы летели сверху и снизу. Цветные халаты густо пятнали снег, лисьи околыши шапок горели язычками пламени, полосатые шатры выросли в одночасье, подобно поганым грибам. Все вокруг было истоптано, поругано, невыносимо, угрозно... Спас Ярое око царил над Русью!

Узнав о смерти сыновей, братьев, племянников, о разорении Владимира, где его жена заживо сгорела, запершись в храме с дочерьми и внуками, князь Юрий воскликнул: «Рад умереть и я. На что мне жизнь?» Израненного Василька Константиновича, племянника великого князя, татары было пощадили, но молодой ростовский князь гордо отверг посулы. «О, глухое царство!» — назвал он их, принимая гибель.

Татары двигались к Новгороду. Лишь за сто верст, у Игнача креста, повернули вспять: начиналась распутица, домоседная пора. Колесные спицы вязли в рыхлых сугробах, под полозьями и копытами снег шлепал водой — ни пройти, ни проехать.

— Точно в Ноевом ковчеге выплыл из глубины огненной, — воскликнул потрясенный Ярослав Всеволодич. Нрав его переменился, отошла кичливость. Сломив гордость, первым из уцелевших князей поехал в Орду. Вернувшись от Батыя, с ярлыком на великое княжение, тотчас отправил младшего сына Константина послом в далекий Каракорум, к великому кагану монгол.

А Александр стал новгородским князем. Обряд «получения стола» был соблюден, хотя по тяжелым временам без пышности. Князь стоял в храме, владыка возложил руки на его голову, новгородцы принесли присягу: «Ты наш князь!» Александр жаловал приближенных в ключники, постельники, конюшие, раздавал золотые кресты, гривны. Бирючи разъезжали по улицам, звали на пир в Городище. На длинные столы обильно подавались мед, мясо, овощ.

Благословляя сына, Ярослав возгласил всенародно:

— Крест будет твоим помощником, а меч твоею грозою!

Наедине с Александром сказал иначе:

— Должно пережить все. Не миновать ни одной скорби человеческой. Выйти, как из реки огненной, опаленным, но не сгоревшим.

Теперь он неусыпно заботился об Александре, как о старшем среди сыновей. Через два года, отбивая от Литвы Смоленск, высмотрел в соседнем Витебске невесту для него.

Родственные связи князей имели в основе выгоду. Юная дочь полоцкого князя Брячислава Александра привлекла внимание не красотою, а тем, что ее старшую сестру выдали за литвина Товтивила, вассала могучего Миндовга, собравшего под свою руку к середине века все литовские земли. Александра жила с родителями уже в Витебске, а в Полоцке осталась изо всей семьи лишь ее сестра. Свояк-литвин мог оказаться теперь полезным великому князю. Александру Брячиславну спешно просватали.

Ничего не зная о женихе, кроме имени, она покорно готовилась к замужеству, заранее полюбив будущую родню и будущий дом: княжеским дочерям положено разлетаться из гнезда по разным сторонам света!

Не знал ничего о невесте и девятнадцатилетний новгородский князь, когда отправлялся по приказу отца в Витебск.

Стоял апрель. Зацвела осина. Напитанная ручейковой водой почва по ночам зябла, но днем быстро отходила. В лесах во множестве вылуплялись из-под лежалых листьев грибные первенцы — сморчки.

Александр Ярославич со свитой прибыл в Витебск за полночь, а на утренней заре вышел на городской вал. Город едва просыпался. На Замковой горе он увидел чью-то легкую фигурку. Ветер обмотал деве расплетшуюся косу вокруг шеи, будто захлестнул шелковым арканом, — такой она стояла перед ним бесконечный миг... Потом руки ее взлетели кверху. Она всплеснула ладошками, ахнула, как засмеялась, резвые ноги под длинным сарафаном понесли ее вверх по дерновым ступеням к терему. «Чья она дочь?» — с перехваченным дыханием подумал Александр Ярославич. Не посадить ли эту зоревую деву впереди седла да и умчать в Новгород без чести, без выгоды, но зато с любовью?! Желание было столь сильно, что он взбежал вслед за нею по косогору, хотя желтый подол, мелькнув малым солнышком, уже скрылся у потаенной калитки. Внезапно перед ним встало увеличенное воображением лицо отца. Каждая морщина на лбу отчетливо видна, взор безжалостно-приказателен, устремлен сквозь непрочный сегодняшний день к дальным далям...

Шаг Александра сам собою замедлился. В груди у него стало холодно, но в голове прояснилось. Тяжко вздохнув, он продолжал свою раннюю прогулку по берегу Витьбы, обдумывал предстоящую встречу с будущим тестем.

Но неисповедимы пути памяти! В самые разные времена его бурной жизни суждено было воскресать краткому мигу. Видение зеленого косогора и девичьей шеи, захлестнутой косою, лукаво вскинутые ладошки — все это составляло как бы заветный клад на дне души. Александр Ярославич возвращался к мимолетному воспоминанию всякий раз, когда душевные силы были на исходе. Чтобы жить дальше, ему требовалось зачерпнуть из некоего незамутненного источника — а что может быть светлее, чище, бескорыстнее, чем несбывшаяся любовь?..