— Разве не в битве? — уже полувопросительно проговорил брат.

— И в битве, и в мире. Ненависть замыкает ум, понимание обмывает его.

— Так не учиться ли ты едешь у Орды? — безмерное удивление прозвучало в голосе Андрея.

Александр не то смешался, не то задумался.

— Чему они нас научат, а чему мы их, то время рассудит, — обронил нехотя, скороговоркой.

— Терпеть без сроку не по мне, брат, — отозвался Андрей.

Чем ниже спускались Ярославичи по реке, называемой в верховьях Волгой, а от середины к устью Итилем, тем более удивлялись: города или пастушьи становища перед ними? Валов не насыпают, стен не рубят. Сегодня круглая юрта стоит входом на юг, завтра — на север.

Андрей насмешничал над безалаберностью кочевого быта, но Александра поразило строжайшее следование приказам, знание татарскими воинами своего точного места в строю. Его лишь сердило, что едва приметит лицо в толпе, как оно уже сливается с другими, будто комья на пашне. Собирал свое внимание с безжалостным принуждением, старался понять. Готовился к встрече с Батыем.

Батый — сыроядец, уничтожитель народов, кочевой император, переборол жажду беспредельного движения. Дойдя до лазурной Адриатики смекнул, что завет Чингисхана пройти всю вселенную не то, чтобы неисполним, а... никчемен. Чингису мечтаемый путь рисовался в виде безграничной степи, обильной травами. Реальный мир оказался не таков. Бесплодные горы да соленая вода — к чему они монголам? Батый с большими потерями повернул обратно. Ему и до Новгорода добраться помешал как будто сущий пустяк: под мартовским солнцем рано воскресшая насекомая тварь ужалила или просто очумело залетела под веко Батыева коня. Глаз раздуло, что, бесспорно, было дурной приметой. Затем полуослепший скакун запнулся посреди болотных кочек и вывернул бабку. Пришлось спешиться, пересесть на другого. Когда мелкие напасти дошли до девяти, Батый, хвалившийся своим провидческим даром, счел эту священную цифру убедительной. Он пошептался с войлочным божком и повернул обратно. Найден был хитрый предлог отступления перед твердыней еловых лесов, обросших бледными мхами, перед ледяной мокретью болот, которые на глазах раздувались от таяния. Батый вернулся в низовья Итиля, стал отстраивать себе столицу и, подобно пауку-мизгирю, раскидывать сети на подвластные народы.

Не дойдя до заманчивого Новгорода, он тем внимательнее приглядывался к Александру. Обычай сажать малолетних княжичей по городам казался хану дальновидным. Но отец Александра, умерший Ярослав, не нравился. Приезжая в Сарай, он исполнял обряды как бы с оскаленной принужденностью. Черные зрачки пылали и сквозь потупленные веки.

Каждый шаг Ярослава был известен хану, вызывал одобрение, лишь душа к нему не лежала. Батый искал, кроме покорства, уже и сотрудничества. В противоборстве с Золотой Ордой, с обременительной властью великих каганов, оно ему скоро могло понадобиться.

Когда Ярославичей ввели к Батыю, тот сидел в глубине юрты. Нельзя было понять: сплющены его веки или узкие щелки все-таки пропускают взгляд? Источником света было тоно — верхняя дыра; солнечный свет падал отвесно, отодвигая хана в зыбкий полумрак. Он произнес несколько слов вполголоса; приближенный передавал их следующему по знатности. Тот доносил смысл речи толмачу. Толмач перекладывал по-русски. Немногие эти слова были спокойны, почти доброжелательны. Привезенные дары свидетельствуют, что сыновья унаследовали благой разум князя Ярослава (толмач произнес «хоняс Иру-сылау»). Батый готов простереть милостивую руку к его сыновьям. Когда они отправятся в Каракорум к великому кагану Гаюку, на возвратной дороге он хочет видеть их в силе и здоровье.

Последние слова заключали зловещий намек. Чтобы сгладить его, хан пригласил молодых князей участвовать в охоте царевича Сартака. Он выпростал руку — тотчас ему подали золоченую чашу, увезенную из кладовой венгерских королей. С проворством, показавшим степень ханской милости, кумыс поднесли и обоим Ярославичам. Затренькали струны, засвистели дудки: хан коснулся чаши губами.

Сделав первый глоток, Андрей едва подавил приступ тошноты. Взгляд старшего брата сверкнул, и Андрей осушил чашу до дна. Толмач шепнул об окончании приема. Братья поднялись и полусогбенно попятились, стараясь ненароком не споткнуться о порог. Эта примета считалась у татар столь зловещей, что неловкого убивали.

Выбравшись на вольный воздух, оба перевели дух, как после долгого бега.

— Говорят, что этот старый бурдюк Батыга уже почти не двигается, — начал было беззаботный Андрей.

И когда Александр резко оборвал его, удивился:

— Но тут ведь нет чужих?

— А чужая земля и чужое небо? Ты разве не понял Батыги? Смерть витает над нами. Заклинаю тебя, брат, памятью отца: не токмо уста, мысли замкни, а ключ утопи.

Андрей вздохнул.

— Ты старший. Я поостерегусь.

Вторая встреча с Батыем у Александра Ярославича прошла безо всякой пышности. Его вновь провели мимо двух костров, чтобы обезопасить хана от злых намерений. Вошел он не в тронный шатер, где по правую руку сидели сыновья, а по левую жены с намотанными на головах драгоценными тканями, но в юрту с более скромным убранством. Не было здесь и музыкантов. Хотя кувшин с кумысом и куски вареного мяса на блюде все так же помещались на низком столике.

Батый высоким горловым голосом сказал что-то толмачу.

— Великий как небо, восседающий выше других, хочет знать, знаком ли тебе кипчакский говор?

— Передай Великому, что первая жена моего отца была внучкой половецкого хана Кончака, — тотчас по-кипчакски ответил Александр, глядя в неподвижное лицо Батыя, заметно отекшее и покрытое красными пятнами.

— Удалитесь все, — на этом же языке приказал Батый.

Свита вышла, пятясь. При хане остался лишь писец с восковыми дощечками, два телохранителя-тунгута да невидимый подносчик кумыса.