Собака замолкает и медленно возвращается за киоск.

Нафига продавщицы киосков подкармливают этих собак? Что, из любви к животным? А те идиоты, чьи собаки ссут в лифтах и срут на тротуарах, — они что, тоже большие любители животных? Не верю. Большинство человеческой массы даже других людей не любят, не то, что животных. Это для них живые игрушки.

Иду по рынку, по рядам кожаных курток, купальников, трусов, поддельных маек «adidas» и «puma».

Тетка в зеленой вязаной шапке пьет кофе из пластикового стакана. Я спрашиваю:

— Есть мужские перчатки?

— Конечно. Вот такие — пятьдесят рублей.

Поставив стакан на мокрый асфальт, она снимает с вешалки пару перчаток. На нас смотрит продавщица из соседней палатки.

— Хорошо. Я беру.

— А больше ничего не желаете, молодой человек?

— Нет, спасибо.

— А жалко. Вы подумайте. Любой каприз.

Тетки хохочут, глядя друг на друга. Им скучно: покупателей мало, погода — говно. Но мне их не жалко. Сами виноваты, что не нашли другой работы.

Холодно. Чтобы согреться, я захожу в крытый рынок. Там торгуют фруктами и овощами.

— Молодой чэловэк, бэри кыви! — кричит продавец в черной кепке «Los Angeles Lakers» — Нэ проходы только мымо!

Рядом бабушка в сером пальто покупает яблоки.

— Ну и что вы мне положили? — говорит она продавцу. — Вот это гнилое, и это, и это… Забирайте назад.

— Нэ, ну что тэбе, блядь, не нравится? Нормальное яблоко…

— Как ты так со мной разговариваешь? Ты знаешь вообще, что такое «блядь»?

— Знаю, конэшно… Иды отсюда.

За это и ненавидят «хачей», хотя и не все они такие, как этот. Взаимная неприязнь никогда не исчезнет. Она уже, наверно, в крови. А из-за таких неприязни становится больше. Даже «либералы», вроде Кустова, сколько бы ни говорили про мир в Чечне и про то, что оттуда надо уйти, все равно не любят кавказцев. Только, в отличие от пролетариев, в этом никогда не признаются.

В моем классе учились два кавказца, парень и девушка. Девушка была осетинка, ее звали Лиа. Она с родителями приехала в Москву лет пять назад. По-русски она говорила практически без акцента, и ее никто не считал за чужую. А парня многие ненавидели. Он пришел к нам в начале десятого, плохо говорил по-русски, вел себя, как урод: старался списать или смухлевать, ругался с учителями. В классе с ним никто не общался, и он тусовался с кавказцами из других классов. Они все время курили на крыльце.

Гаснет свет, вырубается телевизор. Я выглядываю в окно. В домах на другой стороне шоссе — тоже темные окна. Наверно, авария на подстанции.

Я не знаю, чем заняться — ничего привычного делать нельзя, ничего не работает, даже телефон. В принципе, можно позвонить по мобильному, но звонить никому не хочется.

За дверью звякают ключи. Заходит мама.

— Нет света, да? Мне пришлось на восьмой пешком подниматься. А кому, например, на двенадцатый? Старушка эта, хотя бы, Вера Федоровна. Ей за восемьдесят уже. Хотя я не знаю, выходит она из квартиры, или уже нет…

— Выходит, я ее видел недавно.

Мама вешает пальто на вешалку, заходит на кухню, моет руки под краном — здесь светлее, чем в ванной.

— Ну, что будем делать? — спрашиваю я. — Даже чай поставить нельзя: чайник — электрический.

— Вот что значит прогресс, — говорит мама, пододвигает стул, садится. — Чем больше прогресса, тем более мы уязвимы. Ни чаю согреть, ни телевизор посмотреть. Все, к чему люди привыкли, разом вдруг рушится.

— Значит, надо отвыкать…

— И что тогда? Назад в пещеры?

— Да нет. Это я так, пошутил. Можно вскипятить воду в кастрюле и сделать чай.

— Если хочешь, вскипяти себе. Я чай не буду, лучше сока выпью.

— А поесть?

— Не хочу пока.

Я открываю темный, начинающий течь холодильник, вынимаю коробку вишневого сока, наливаю себе и маме.

— Как вообще дела? — спрашивает мама.

— Так, не очень…

— А в чем дело? Какие-нибудь проблемы?

— Да нет. Вроде, все как обычно, но как-то грустно…

— Что-нибудь с музыкой не выходит?

— Не то, чтобы не выходит. Но как будто зря это все. Никому не надо. Людям нужна «Фабрика звезд». Остальное для них не существует…

— Да ладно, не расстраивайся ты. Сколько вы играете? Несколько месяцев? Это же всего ничего. Все еще впереди.

— Да не в музыке одной дело. Все вообще как-то отстойно. Жить противно.

— А мне думаешь, не противно? Я всю жизнь живу с ощущением, что зачем это надо, что, может, лучше вообще не жить…

— Ты что, серьезно когда-нибудь думала про самоубийство?