— Вот так оно и бывает.

Упавший перевернулся на живот и поднялся на четвереньки, встряхивая головой, отчего стал похож на отощавшего копхунда. Человек с фонариком сплюнул, слегка разбежался и пнул тому в живот. Однако стоящий на четвереньках невероятно ловко извернулся, перехватил ногу, нанесшую удар, дернул. Фонарик вылетел из руки и покатился по бетону, вырывая из мглы остовы чего-то невообразимо древнего.

Две тени завозились у подножия фермы, на которой висел Сворден. Они походили на рычащих падальщиков, дерущихся за кусок гнили.

— Пусти… — хрипел один.

— Мое… — взвизгивал второй.

— Ботинки…

— Отдай…

Язык постепенно оттаивал. Он уже не лежал во рту слизнем, что умудрился заползти в глотку и издохнуть, сочась мерзкой жидкостью, от которой из желудка поднималась ответная волна едкой желчи. Сворден сосредоточился на кончике языка, и ему показалось, что тот шевельнулся. Крохотное движение, предвещающее пробуждение анестезированного тела.

Липкий туман, застилавший глаза, постепенно рассеивался, превращаясь из непроницаемой тучи мельтешащего гнуса в редеющие облака мух, сквозь которые проступали, проявлялись ржавые останки.

Нагромождение циклопических сооружений — не только по размеру, но и по загадочному происхождению, ибо разум отказывался нащупать хоть какую-то аналогию корчащимся линиям, агонизирующим плоскостям, судорожным объемам, подвластным, наверное, восприятию лишь одноглазой людоедской логике. Ощущалась почти физическая боль от непроизвольных попыток проникнуть за ощетинившийся фасад нечеловеческого мира, где стражи легко превращались в смердящих обозленных псов, зубами вцепившихся друг в друга.

— Пирату место на кресте, — сказал человек с длинными прямыми волосами, прислонившись к ферме.

Любопытно, но Сворден сразу узнал его.

— Еще один круг безумия внутри бесконечного странствия. Забавно, не находите? — неуместная вежливость без грана примеси, словно чистейшая жидкость, что отказывается замерзать, следуя физическим предустановлениям фазовых переходов.

Человек вытащил кусочек проволоки и принялся вычищать грязь из под ногтей.

— Вечная мистерия полузабытой конгрегации, — встряхнул волосами, рассыпая глубокую черноту по плечам. — Почему бы не извлечь из спящей души нечто менее мучительное и более подобающее полуденному солнцу?

Взгляд глубоко посаженных глаз впивается в лицо Свордена паучьими лапами. Губы сжимаются в неприметную ниточку. Бледная рука вытягивается ладонью вверх, знаком узнавания змеится от запястья до сгиба локтя неряшливый шрам.

— Неужто вина? — рот презрительно кривится. Шевелится выбритая до синевы нижняя челюсть, приспосабливаясь выплюнуть нечто лающее и даже рычащее. — Все кругом виноваты. Непрерывная цепь вины, длиной в сорок тысяч лет. Дурацкие баклашки давно позабытых детских игр во всемогущего Творца. Как вам такая гипотеза? Уж не на это вы намекаете в столь впечатляющем спектакле? — длинноволосый закашлялся, то ли неудачно пытаясь изобразить презрительный смех, то ли впрямь веселясь.

— Как там? Как там? Тот несчастный старик, что пытался втиснуть нечеловекоразмерную логику в прокрустово ложе столь примитивных догадок, плесенью взошедших на давно прокисшем кровавом бульоне Флакша? Menschliches, Allzumenschliches…

Сворден разлепил губы, и густая жидкость хлынула по подбородку, по груди, по ногам. Кислая бурда оттаивающего полутрупа.

— Я… Я… — утробный хрип, обращающий личное местоимение в междометие на границе смерти и жизни.

Человек вежливо подождал, давая возможность Свордену процедить сквозь легкие, глотку, голосовые связки и сурдину все еще неповоротливого языка то, что ему так хотелось сказать. Но распятое тело отказывалось подчиняться невыносимому желанию прорваться сквозь завесу немоты.

— Сломали жизнь? Исковеркали судьбу? Отняли самое дорогое? Не слишком ли много оправданий, чтобы втоптать самого себя в грязь бессмысленности, откуда и впрямь не восстать без искупительной жертвы? Вот вам еще измышление, ничем не хуже этих ваших насекомых и плотоядных.

— …оч…..оч… — пунктир агонии, позаимствованная тень смерти, чтобы клекотанием вырвать из себя продолжение того важного, которое Сворден не мог не сказать длинноволосому человеку.

— Сжечь все мосты, дабы рискнуть стать живым. Разве не это почувствовали и вы в первый раз? Вы уничтожили железку, перенесшую вас в жуткий мир подлинной жизни. А что должен был уничтожить я? — человек вцепился в волосы на макушке длинными бледными пальцами, больше уместными талантливому пианисту, нежели бездарному функционеру неумолимой поступи истории.

— …ень…..ень… — два пса продолжают грызню, в клочья раздирая рубища, то катаясь неразличимым клубком, то замирая в странных полузвериных-получеловеческих позах друг перед другом, раздувая щеки и брызгая кровавой слюной.

— Поступить по древнему рецепту? Убить лучшего друга и обвинить в этом злейшего врага? Что ж… Мне всегда давался спецкурс средневековой интриги. Помнится нам преподавал весьма занятный старичок, у которого кого-то там убили. Лучший урок — урок смерти, не так ли? — человек поднял вверх бледное лицо и жутко осклабился. — Тот однофамилец моих… гм… ну, скажем так, прародителей, хорошо это понимал. Как, кстати, он? Совесть не мучает? А геморрой?