То же произошло и с Гендозом Ужасным. Злой волей исторгнутый из клоаки Одержания, заново сшитый, излеченный, одаренный нечаянным всемогуществом, превращенный в Гендоза Прекрасного, чьим полным правом являлось вкушение небесной амброзии, он стал несчастнейшим из несчастных.

Он обрел всемогущество и тем самым превратился в бессильного из бессильнейших, ибо условием реализации всемогущества являлось непричинение вреда кому бы или чему бы то ни было. А поскольку он (да и не только он) и вообразить себе не мог хоть самого ничтожного божественного акта, чьим отдаленным следствием не оказывалась крохотная слезинка ребенка или оторванная лапка насекомого, то ему ничего не оставалось делать, как в бессильной ярости клацать клешнями.

Родись он не Гендозом Ужасным, а каким-нибудь Аратой Прекрасным, и не здесь, а в каком-то гораздо более ужасном и мрачном мире (если бы иные миры могли существовать в бесконечной небесной тверди), и не превратившись милосердием людей как богов в богоподобие — Гендоза Прекрасного, а истерзанного ненавистью мрази, искалеченного, превращенного в Арату Горбатого, втоптанного в нечистоты и оплеванного, гонимого и казнимого, он бы оказался неизмеримо счастливее и не задумываясь обменялся местами, телами и судьбой со своим придуманным альтер-эго.

— Ты должен снова помочь мне, — сказал Гендоз Прекрасный, и теперь в его голосе не чувствовалось ни яда, ни гнили, а лишь безмерная усталость, более присталая творцу всего сущего, обнаружившего провидением божьим врожденное и неизбывное повреждение его образа и подобия.

— Нет, — покачал головой Сворден Ферц. — Я и так уже непозволительно много тебе сделал.

— Зачем ты вообще пришел сюда! — с отчаянием воскликнул Гендоз Прекрасный и ударил кулаком по ручке кресла. — Зачем подарил надежду! Среди слепых и одноглазый — король, среди же богов лишь несовершенный человек всемогущее их…

— Это твои выдумки.

— Нет, — он тяжело мотнул головой. — Нет, ты не понимаешь…

— Чего же?

— В мире совершенства несовершенство — самое неотразимое оружие! — почти выкрикнул Гендоз Прекрасный, вцепившись в кресло так, что подлокотники захрустели. — Только ты можешь взорвать всю эту… все это… — он затих и опустил голову на грудь.

Свордену Ферцу показалось что гость заснул, но тот пошевелился и пробормотал:

— Зачем ты только явился сюда… подарил несбыточную надежду… я во всем привык полагаться только на себя, но твое появление сделало меня слабым… даже когда я выползал из клоаки, из Одержания, я был сильнее, чем сейчас… во мне жила настоящая ненависть, ненависть ко всем и ко всему, подлинная ненависть, а не тот протез, что пришлось сделать для своей души, чтобы вспомнить — как же это — хромать…

А затем Гендоз Прекрасный исчез. Как будто одним щелчком отключили голограмму. Вот он только что сидел в кресле, а миг спустя — кресло пустует, и лишь морозное облако расплывается по комнате.

Сворден Ферц зябко поежился и нырнул под одеяло.

Щелкнули зажимы на запястьях и лодыжках. Ледяной метал впился в спину и затылок стылым поцелуем. Кожа ощутила все зазубрины, все заусенцы креста, неряшливо сваренного из ржавой арматуры. Длинная игла вошла под сердце, наполняя тело анестезирующим безразличием. Двумя пальцами прихватив плоть на груди и оттянув ее, человек отработанным движением пронзил складку крючком. Треугольная штука с округлыми вершинами, откуда торчало по острой загогулине, повисла на теле. Кровь крохотными капельками проступила из раны.

— Готов, — пробурчал человек. — Можно воздвигать.

— Погоди, — сказал другой. Яркий луч света ударил в глаза.

Сворден сузил зрачки, но так ничего и не смог разобрать в мутном мареве.

— У тебя почти нет шансов, здоровяк, — сказал другой, поводя фонарем из стороны в сторону. — Почти. И в этом твое возможное спасение. Если доберешься до ледяной пещеры, то не убивай всех. Из одного-двоих сделай «скотинок», а иначе сдохнешь. Понял?

Сворден хотел ответить, что ничего не понял, но язык распухшим куском мяса заполнял рот, не давая вырваться ни единому звуку.

— Пошел!

Что-то лязгнуло, металлическая ферма дернулась и начала медленно подниматься. Тело Свордена соскользнуло вниз, но железные зажимы держали крепко. Наверное, боль должна пронзить его, но он ничего не чувствовал, превратившись в кусок промороженной человечины.

Голова безвольно повисла, и лишь глаза сохранили толику жизни. У подножия продолжал стоять тот, что с фонарем, а другой, присев на корточки, копался в снятой со Свордена одежде.

— Что возьмешь? — спросил копавшийся.

Другой посветил фонарем на вещи:

— Ботинки.

— Ботинки хорошие, — одобрил тот, что на корточках. Вытащил их из кучи и взвесил на руках. — Отличная вещь.

— Давай сюда.

— А не жирно? Ты и с другого ботинки взял…

Тот, что с фонариком, не раздумывая пнул в лицо сидевшего. Ботинки разлетелись в стороны. Сидевший на корточках перекатился на спину, зажимая лицо. Между пальцев текла кровь. Стоявший беззаботно засвистел, посветил в лицо Свордену и вроде даже как подмигнул: