Старый монах, когда я проходил мимо, поднял глаза над молитвенником.

– Не принял отшельник, а?

– Он спит, – бросил я на ходу.

Меня догнали его слова:

– Как кто в первый раз приходит, так всегда говорит, что спит, а вот как во второй раз, то надолго остается.

Возвращаться я был вынужден через часовню. Панихида, видимо, уже состоялась, поскольку гроб, флаги и венки исчезли. Мессу тоже отслужили. На слабо освещенном амвоне стоял потрясавший руками священник. На его груди под парчой вырисовывалась квадратная выпуклость.

– …ибо сказано: "И опробовав все искушения, дьявол отступил от него, но до времени".

Высокий голос проповедника вибрировал, отдаваясь от скрытого во мраке свода.

– "До времени" сказано, а где же пребывает он? Может, в море красном, бурлящем под кожею нашей? Может, где-то в природе? Но разве сами мы, о братия, не являемся частью природы необъятной, разве шум ее деревьев не отзывается в костях ваших, а кровь, струящаяся в жилах наших, разве менее солона, чем вода, которой океан омывает полости скелетов своих тварей подводных? Разве пустоши глаз наших не ищут огонь неугасимый? Разве не являемся мы в итоге суетной увертюрой покоя, супружеским ложем праха, космосом и вечностью лишь для микробов, в жилах наших затерянных, которые изо всех сил мир наш заполонить стараются? Являемся ли мы неизвестностью, как и то, из чего возникли мы, неизвестностью, из-за которой удавляемся, неизвестностью, с которой общаемся…

– Вы слышите? – прошептал кто-то за моей спиной.

Краем глаза я уловил поблескивающее бледное лицо брата– офицера.

– О том, как удавляемся, об удушении… и это называется провокационная проповедь! Ничего проделать грамотно не умеет. И это называется провокатор!

– Не ищите ключ к тайне, ибо то, что отыщете, шифром сокрытым окажется! Не пытайтесь постичь непостижимое! Смиритесь!

Голос с амвона отдавался в каменных закоулках храма.

– Это аббат Орфини. Он уже заканчивает. Я его сейчас вызову. Вы непременно должны этим воспользоваться. Будет лучше всего, если вы доложите о нем, – шипел бледный брат, почти обжигая мне затылок и шею своим зловонным дыханием. Ближайшие из прихожан стали оборачиваться.

– Нет, не надо, – вырвалось у меня.

Но он уже спешил по боковому проходу к алтарю.

Священник исчез. Внезапная поспешность, проявленная монахом, обратила на меня внимание присутствующих. Я хотел было незаметно уйти, но у входа образовалась толчея. Пока я раздумывал, монах уже появился снова, ведя с собой священника, разоблаченного до мундира. Он схватил его за рукав, подтолкнул ко мне, скорчил за его спиной многозначительную гримасу и исчез в тени колонны.

Последние из прихожан покинули часовню. Мы остались вдвоем.

– Желаете исповедоваться? – певучим голосом обратился ко мне этот человек.

У него были седые виски, волосы на голове высоко подбриты, напряженное неподвижное лицо аскета, во рту – золотой зуб, блеск которого напомнил мне о старичке.

– Нет, ничего подобного, – быстро произнес я. Затем, вдохновленный неожиданной мыслью, добавил: – Мне нужна лишь некоторая информация.

Священник мотнул головой.

– Прошу вас.

Он уверенно направился к алтарю. За алтарем находилась низкая дверь, освещаемая лишь розоватым светом рубиновой лампочки, подсвечивавшей какой-то образок. Коридор, в котором мы оказались, был почти темным. Повернутые лицом к стене, накрытые или завешенные кусками материи, по обеим сторонам стояли статуи святых. В комнате, в которую мы вошли, яркий свет ударил мне в глаза. Стену напротив занимал огромный несгораемый шкаф. Священник указал мне на кресло, а сам перешел на другую сторону заваленного бумагами и старыми книгами стола. Несмотря на мундир, он по-прежнему выглядел как священник, с белыми чувственными руками и сухожилиями пианиста, его виски были покрыты сеткой голубых жилок, кожа, казалось, прилегала на голове прямо к сухим костям черепа – все в нем дышало невозмутимостью и спокойствием.

– Я слушаю вас.

– Вы знаете шефа Отдела Инструкций? – спросил я.

Он слегка приподнял брови.

– Майора Эрмса? Знаю.

– И номер его комнаты?

Священник смешался. Он попытался теребить пуговицы мундира так, словно это была сутана.

– Вероятно, произошла… – начал он, но я его прервал:

– Итак, какой это номер, по вашему мнению, господин аббат?

– Девять тысяч сто двадцать девять, – ответил аббат. – Но я не понимаю, почему я…

– Девять тысяч сто двадцать девять, – медленно повторил я. Мне казалось, что я уже не забуду этот номер.

Священник смотрел на меня со все большим удивлением.

– Вы… Прошу прощения… Брат Уговорник дал мне понять…

– Брат Уговорник? Тот монах, который привел вас? Что вы о нем думаете?

– Я в самом деле не понимаю… – проговорил священник.

Он все еще стоял за письменным столом.

– Брат Уговорник является руководителем кружка монашеского рукоделия.

– Это полезное дело, – заметил я. – И что же, позвольте узнать, эта ячейка изготовляет?

– В основном литургические облачения и принадлежности для церковной службы, всякую религиозную утварь…

– И больше ничего?

– Ну, иногда… по особому заказу… Например, для Отдела Слежки и Доносительства недавно была изготовлена, как я слышал, партия кипятильников для чая с подслушивателями. А Геронтофильная Секция заботится об одежде и разных мелочах для болезненных старцев, скажем, о грелках с пульсографами.

– С пульсографами?

– Да, для регистрации затаенных влечений… Магнитофонные подушечки, в расчете на разговаривающих во сне… И так далее. Но как же так, разве брат Уговорник не говорил вам обо мне?