Шрифт:
— Это не супруга, это товарищ, — смутился Репьев.
— Ну, значит, будущая супруга, — улыбнулся профессор.
Макара Фаддеевича несколько раз навещала Катя Попова. Она с такой тревогой расспрашивала о его здоровье профессора Авдеева, что старик не мог иначе и подумать...
Из клиники Репьев, несмотря на поздний час, поехал в Губчека, где его ждал председатель.
Никитин встретил Макара Фаддеевича так, будто они расстались вчера вечером, и, узнав, что со здоровьем у Репьева «полный порядок», велел подать машину.
— Поедем с тобой в Люстдорф. Дома, конечно, не был? Ну, прямо из Люстдорфа махнешь домой... Я припас тебе новую работенку. Может, и не совсем по нутру будет, но другого подходящего кандидата нет...
— Новая так новая... А вот что нового с савинковцами? — спросил Репьев.,— Я совсем отстал от жизни.
— Что нового? Читал в «Правде» насчет ареста Незвецкого?
— Террориста? Савинковец, конечно?
— Ясно! Расстрелян по постановлению коллегии ВЧК. Негодяй готовил покушение на Владимира Ильича. С этими эсерами дело серьезнее оборачивается, чем мы думали.
Никитин вкратце рассказал Репьеву о событиях последних дней. Еще в ряде пунктов раскрыты и ликвидированы эсеровские, так называемые повстанческие, комитеты. Чириков был главарем их в Одесской губернии. На случай провала они, видимо, подготовили запасный руководящий центр. Теперь почти наверняка можно говорить и о связях эсеров с английской агентурой.
— Ты знаешь, откуда родом Сидней Рейли? — неожиданно спросил Никитин.
— Рейли?.. Тот самый, который был подручным Локкарта по заговору трех послов?
— Тот самый. Он родился и вырос в Одессе.
— Но он бежал вместе с Деникиным.
— Предварительно заехав в Николаев и Одессу проведать и проинструктировать своих помощников.
— Это точно? — переспросил Репьев, хотя знал, что Никитин только в том случае утверждает что-нибудь, если это известно ему наверняка.
— Абсолютно... Видишь ли, у всех людей есть одна черта — став взрослыми, они любят наведаться туда, где провели детство. Я допросил дворника дома, где когда-то жил с отцом Сидней Рейли. Дворник из немецких колонистов, служит там с девятисотого года. Я описал старику внешность Рейли и спросил, помнит ли он его. Оказывается, отлично помнит. Тогда я передаю ему ассигнацию в пять фунтов стерлингов. «Это, — говорю, — вам от господина Рейли в благодарность за то, что вы его приютили год назад».
— Позволь, позволь, — перебил Репьев, — где же ты вел допрос?
Никитин расхохотался.
— Конечно, не в Губчека! Я заявился прямо к нему на квартиру. Под крестьянина оделся, постучал тихонько в окошко три раза. Словом, все честь-честью...
— Ну да, риск-то у тебя был не велик! — рассмеялся и Макар Фаддеевич.
— Нет, риск был большой, — сказал Никитин. — Дворник мог ведь и не попасться на удочку, и я бы тогда спугнул не только его... Ты слушай, не перебивай. Итак, даю ему деньги, а он чуть не в ноги кланяется. «Премного, — говорит, — благодарен». А я с места в карьер: вы, мол, должны были получить в конце августа известие от господина Рейли. Все ли благополучно с человеком, который был у вас? А он, представь, отвечает: «Я видел господина Карпова только один раз. Это было ночью, даже лица не смог рассмотреть, он свет велел потушить...» Понял?
Никитин умолк.
— Понял, — задумчиво произнес Репьев. — Следовательно, недавно прибыл в Одессу новый «гость». Кто же он?.. Зачем ему понадобился дворник, да еще из немцев? Это, по меньшей мере, неосторожно.
— Рейли очень торопился с отъездом и оставил у старика на сохранение семейные реликвии — фотографии. Карпов забрал их.
— И дворник сказал тебе все это в первую же ночь? — удивился Репьев. — По-моему, рискованно оставлять его на свободе.
— Он сейчас у нас, — ответил Никитин. — Здесь я и выяснил остальное. Фотографии были, оказывается, не из семейного альбома, — это была фототека белогвардейской агентуры в Одессе. Представляешь, как бы пригодился нам такой альбомчик?..
— А если Карпов еще раз придет в гости к дворнику?
— Он больше не придет. После выполнения таких деликатных поручений вторично не приходят. А связи Рейли с немцами ты зря удивляешься. Оказывается, Рейли является другом не только Уинстона Черчилля, но и Макса Гофмана, немецкого генерала, того самого, который диктовал нам в Брест-Литовске условия мирного договора, а после разгрома Германии предложил англо-французам план крестового похода против коммунизма.
Говоря это, Никитин открыл сейф, достал тоненькую папку и, найдя нужную страницу, прочел:
— «За последние два года я пришел к убеждению, что большевизм — самая страшная опасность, какая только угрожала Европе в течение веков».
— Это Гофман? — спросил Репьев.
— Да, это беседа с немецким генералом Максом Гофманом, опубликованная в английской газете почти тотчас после разгрома Германии союзниками.
Никитин перелистал несколько страниц и снова прочел:
— «Любой ценой нужно истребить заразу, которая завелась в России. Мир с Германией, да мир с кем угодно! Есть только один враг!»