Дорога была тяжкой, а еще труднее – жизнь на новом месте. Найдя средь топей широкую поляну, Маевский повелел заложить на ней дом и деревню, а сквозь лес рубить просеку да мост поставить, дабы с большака был виден. Дело было летом, да только усадьбу и селение наскоро закончили уже к осени. Первая зима вышла холодной и голодной. Что крестьяне, что баре питались привезенными запасами, а те оскудевали день за днем. Думали, околеют – да выжили. Хотя о цене вспоминать никто не желал. Я, понимашь, уже в деревне родился, а вот родители мои, значится, еще детками пришли с Маевскими. И отец мой, когда во хмелю был, обмолвился как-то, что братьев и сестер до той зимы у него было больше… Но это разумей как хочешь.

Пришла весна, стало полегче. Люд начал поля вспахивать, огородики обустраивать да в лес с пищалями на охоту ходить. Тогда-то и увидали то, чего видеть никому не следовало.

В чаще, значится, часовенку нашли. Да не простую, а старинную, сталбыть. С допотопных времен. Сама она низенькая, махонькая, но из камня сделанная. А вокруг ея дуб вырос, огромный, что гора, да корнями часовенку оплел. Зрелище, скажу тебе, невиданное. А барин, что разумел поболе нашего брата, так вообще сказал, церкви такой здесь стоять не может.

Глянули – а двери камнями завалены. Так, чтобы, значится, никто не зашел и не вышел. А Маевского любопытство гложет. Кликнул людишек в помощь и повелел дверцы те отворить. Работа не из легких вышла, но за несколько дней управились.

Внутри, сталбыть, темно. Окна-то все корни закрывают. Только из дверей, значит, свет струится. Ну, хозяин, значится, велит нести свечи да факела и лезет внутрь. А там – ужасть! Фрески, сталбыть, жуткие, а на лавках, баяли, скелеты сидят. Да только баять могут чего угодно, языком молоть – невелика работа. Брехали про скелетов-то, ибо неоткуда им там взяться. Народец, значится, просто струхнул да побежал большей частью, вот и страхов всяких напридумывал, чтоб оправдаться перед своими. Не все утекли, понятно, а то ведь старый Маевский не таков оказался – пошел дальше. А куда барин – туда и мы, особливо ежели барин такого крутого нраву. В общем, пошел он дальше – и нашел… На наши головы…

Во глубине часовни монах лежал. Одежда, сталбыть, драная, сам худой и сухой, будто мертвый – да только не мертвый. Глянули – а грудь легонько так вздымается. К груди припали – и сердце, сталбыть, бьется. Хозяин повелел его взять да в дом отнести. Его отговаривали – мол, не просто так двери-то небось завалили! Надо, значится, все назад вернуть и не трогать. Да не послушал их Маевский…

Монаха принесли в усадьбу. Все как полагается – помыли, отогрели, начали откармливать и отпаивать. А он помаленьку в себя стал приходить, значится. Даже дар речи вернулся. И сказал он, сталбыть, что зовут его отец Варсафий… Да не зыркай ты так! Слушай лучше!

Говорил я тебе, что Маевский человек был набожный? Вот то-то! Представь, что он там себе надумал. Это ж, сталбыть, провидение! Государыня, считай, помазанница Божья, землю ему подарила, путь указала. Зиму он выстрадал, испытания библейские прошел. А теперь еще посреди дикого леса церковь отыскал, а в ней – святого нетленного!

Варсафий, сталбыть, это видит да на ус себе мотает. И нашептывает Маевскому в ухо, тихонечко. Мол, в часовне реликвия сокрыта, древняя. А обладателю она дарует силы чудесные. И раз Маевский такой, значится, праведный, монах готов ему тайну сию открыть. А барин – он что рыба твоя! Пасть раззявил, наживку заглотил – попался, сталбыть.

Как Варсафий поправился, так и позвал Маевского с собой в часовню. Долго их не было – весь день да всю ночь пропадали, все уж обеспокоились страшно. А наутро вернулся Маевский… Да только узнать его сложно было. Весь бледный, что барские простыни, и поседел вмиг! Его пытают, мол, что он видел такого? А Маевский и отвечает – видение ему было! Явился святой Кааф, кровь от крови да плоть от плоти Христовой, и показал путь новый, праведный.

Перво-наперво Маевский запретил домашним да крестьянам усадьбу покидать под страхом кар небесных. А сам, понимашь, укатил! Отсутствовал неделю, потом вернулся – и больше не уезжал до самой смерти. Просеку до дороги, что с таким трудом рубили, приказал забвению придать, и вообще, все следы сокрыть.

Мастер у него среди крепостных был, что хорошо из дерева фигуры точил. Так пришел к нему Маевский, показал рисунок – мол, сделай мне такие вот распятия. А рисунок такой, что мастер чуть богу душу не отдал от ужаса. Спрашивает, что за бесовщина такая? А Маевский ему – сам ты бесовщина, морда твоя бесстыжая! А сие, значится, святой Кааф! Понатыкали эти распятия вокруг усадьбы, нечистые силы отгонять.

А под осень Маевский собрал всех крестьян – и объявил: мир, сталбыть, во власти Антихриста, а спасутся только праведные, что с ним собрались. Посему – за пределы деревни ни ногой, дабы от соблазнов удержаться. Ему говорят – а как мы зимовать-то будем? Он отвечает: земля вокруг них – святая. Каафова, сталбыть. И Кааф о чадах своих позаботится. Рыба в речке не оскудеет. Зверь лесной сам на заклание придет. Земля плодоротить будет каждый год. И людишки, мол, ни голода, ни хворей знать не будут.

Надобно только причаститься крови Каафовой…

А народ слушает! Красиво ж кажет барин! Жри досыта, живи здорово, бед не знай. А что до мира Антихристова – они и так, окромя деревень своих, его не видели, зачем он им. Так и стали жить да забывать о прошлом. Годы терялись. Праздников не осталось – одно только соборование раз в месяц. А ежели кто приходил из мира греховного… Сам понимаешь, обратно не отпускали. Ежели сам, добром оставался – дело одно. А нет… Ну, управа на всякого найдется.