Чтобы актеры были гибки,

Он их учил маршировать,

Чтоб знали роли без ошибки,

Затеял экзаменовать;

Иной придет поздненько с пира,

К нему экзаменатор шасть,

Разбудит: "Монолог из Лира

Читай!.." Досада и напасть!

Приехал раз в театр вельможа

И видит: зала вся пуста,

Одна директорская ложа

Его особой занята.

Еще случилось то же дважды -

И понял наш Кисель тогда,

Что в публике к театру жажды

Не остается и следа.

Сам царь шутя сказал однажды:

"Театр не годен никуда!

В оркестре врут и врут на сцене,

Совсем меня не веселя,

С тех пор как дал я Мельпомене

И Терпсихоре – Киселя!"

Кисель глубоко огорчился,

Удвоил труд – не ел, не спал,

Но как начальник ни трудился,

Театр ни к черту не годился!

Тогда он истину сознал:

"Справлялся я с военной бурей,

Но мне театр не по плечу,

За красоту балетных гурий

Продать я совесть не хочу!

Мне о душе подумать надо,

И так довольно я грешил!"

(Кисель побаивался ада

И в рай, конечно, норовил.)

Мысль эту изложив круглее,

Передает секретарю:

Дабы переписал крупнее

Для поднесения царю.

Заплакал секретарь; печали

Не мог, бедняга, превозмочь!

Бежит к кассиру: "Мы пропали!"

(Они с кассиром вместе крали),

И с ним беседует всю ночь.

Наутро в труппе гул раздался,

Что депутация нужна

Просить, чтобы Кисель остался,

Что уж сбирается она.

"Да кто ж идет? с какой же стати?-

Кричат строптивые.- Давно

Мы жаждем этой благодати!"

– "Тссс! тссс!.. упросят всё равно!"

И всё пошло путем известным:

Начнет дурак или подлец,

А вслед за глупым и бесчестным

Пойдет и честный наконец.

Тот говорит: до пенсиона

Мне остается семь недель,

Тот говорит: во время оно

Мою сестру крестил Кисель,

Тот говорит: жена больная,

Тот говорит: семья большая -

Так друг по дружке вся артель,

Благословив сначала небо,

Что он уходит наконец,

Пошла с дарами соли-хлеба

Просить: "Останься, наш отец!"…

Впереди шли вдовицы преклонные,

Прослужившие лета законные,

Седовласые, еле ползущие,

Пенсионом полвека живущие;

Дальше причет трагедии: вестники,

Щитоносцы, тираны, кудесники,

Двадцать шесть благородных отцов,

Девять первых любовников;

Восемьсот театральных чиновников

По три в ряд выступали с боков

С многочисленным штабом:

С сиротами беспечными,

С бедняками увечными,

Прищемленными трапом.

Пели гимн представители пения,

Стройно шествовал кордебалет;

В белых платьицах, с крыльями гения

Корифейки младенческих лет,

Довершая эффект депутации,

Преклонялись с простертой рукой

И, исполнены женственной грации,

В очи старца глядели с мольбой…

Кто устоит перед слезами

Детей, теряющих отца?

Кисель растрогался мольбами:

"Я ваш, о дети! до конца!.

Я полагал, что я ненужен,

Я мнил, что даже вреден я,

Но вами я обезоружен!

Идем же, милые друзья,

Идем до гробового часу

Путем прогресса и добра…"

Актеры скорчили гримасу,

Но тут же крикнули: ура!

"Противустать возможно ядрам,

Но вашим просьбам – никогда!"

И снова правит он театром

И мечется туда-сюда;

То острижет до кожи труппу,

То космы разрешит носить.

А сам не ест ни щей, ни супу,

Не может вин заморских пить.

В пиесах, ради высших целей,

Вне брака допустил любовь

И капельдинерам с шинелей

Доходы предоставил вновь;

Смирившись, с автором "Гамлета"

Завесть знакомство пожелал,

Но бог британского поэта

К нему откушать не прислал.

Укоротил балету платья,

Мужчиной женщину одел,