Ветер дул с моря. Он и принес тучи. Никто точно не знал, почему снег, всегда белый и чистый, сегодня был серым.

Французы-северяне из полка «Нормандия» предполагали, что снег стал серым от тепла, — от наступающей весны, а южане кивали на сумеречное Балтийское море, так не похожее на небо Буш-дю-Рона или Корсики.

Званцов, подставив ладонь снежинкам, подумал, что снег посерел от копоти войны, от множества пожаров, занявшихся над Восточной Пруссией. Может, протащилась над полем боя туча и, отяжелев в дыму, накрыла аэродром, сосны, ободранные осколками, мокрые маскировочные сети, растянутые над самолетами.

Шла битва за Кенигсберг. Уже неделю полк не выходил из боев. Часов с пяти утра к далекому грохоту пушек присоединялась трескотня прогреваемых моторов. Злые, невыспавшиеся летчики подставляли головы под кран цистерны и глухо постанывали под ледяной водой. Потом шли в столовую — узкую землянку.

Званцов тоже пошел туда.

Завтрак подавала «мама Зина» — женщина с коричневым лицом, раскосыми глазами и глубокими морщинами вокруг рта. Она, как и зав летной столовой старшина Шумак, числилась в составе БАО — батальона аэродромного обслуживания. Этот батальон вот уже год кочевал вместе с летным полком. Летчики сдружились и с мамой Зиной и с Шумаком.

У мамы Зины муж умер давно, задолго до войны. Было четверо сыновей. Теперь погибли все. Мама Зина не плакала. У нее сердце, наверное, окаменело давно. О первом, встретив Званцова, сказала только: «Пал смертью храбрых». Потом так же сказала о втором, о третьем. А о четвертом уже ничего не сказала — лишь крепко сжала губы.

Сейчас она все время ругалась с Шумаком из-за макарон.

С декабря на завтрак, обед и ужин ей приходилось подавать к тушенке неизменный макаронный гарнир. У макарон не было ни вкуса, ни запаха. От них во рту становилось пресно и сухо, как от резины. Летчики даже поверье такое придумали: не повезет, если первым пройдешь мимо склада, откуда Шумак еще задолго до рассвета выносил картонные коробки с макаронами. На коробке было напечатано русскими буквами:

Французы стояли на другом конце летного поля, километрах в двух от полка Званцова. Их тоже кормили макаронами. Но они весело вытягивали из бачков клейкие дудочки, наматывали на вилки и макали в жирный соус. Они не скучали по картошке, как русские ребята.

Вот и сегодня Званцов услышал, как в кухне мама Зина со свистящим шепотом наступает на Шумака:

— Жрет фашист картошку, тебе говорю!

— Нету картошки. Обежал все окрест — нету! — мрачно отбивался Шумак.

«Может, поженятся», — подумал вдруг Званцов, прислушиваясь к их гневному шепоту.

Ему почему-то очень захотелось, чтобы они поженились. Когда-нибудь ведь кончится война! Званцов даже представил, как сидят все летчики за простым солдатским столом, пьют водку, кричат «горько», как смущенная и помолодевшая мама Зина целует старшину Шумана. Только улыбку ее не мог представить Званцов — никогда он не видел, как улыбается мама Зина.

Никто не догадался бы, поглядев сейчас на командира полка, о чем он думает.

Званцов был худ. Две морщины поперек лба придавали его лицу вид хмурый, даже злой.

В землянку вошел инженер полка Глыбин. Он был в брезентовой длиннополой куртке, какие обычно носили техники, в старых валенках, грязных от масла. Легким шлепком по плечу он тронул комзвена Канарева, вытер шапкой потемневший от пота белый чуб.

— Зарезали нас без запчастей. На тройке ресурс кончился. На шестом вот он (Глыбин кивнул на Канарева) разворотил весь маслоотстойник. Тоже придется менять…

— Ха! «Он разворотил», — передразнил Глыбина Канарев. — Вы думаете, мы только и мечтаем себя под пули подставлять?

— Мог бы и знать, с запчастями туго, поберегся бы, — серьезно проговорил Глыбин.

Званцов с трудом спрятал улыбку, спросил:

— Значит, двух машин на сегодня нет?

Красные, как у окуня, глаза Глыбина спрятались за насупленными седыми бровями.

— Да как сказать? Кой-как подделали. Сегодня, может, и слетают, а завтра не выпущу в полет.

— Ну и на том спасибо, Иван Сергеевич.