Когда «Святая Изабелла» наконец причалила в бухте Золотого Рога, Янош одним из первых, опередив даже гребцов, прыгнул в спущенную с правого борта шлюпку. Лишь бы скорее на твердую землю, на берег, и прочь, прочь с проклятого корабля. Он даже не смог до конца прочувствовать всю боль и горечь от потери верного Михая, так худо пришлось ему весь последний отрезок окаянного морского путешествия. После злополучного шторма плыли кое-как на остатках парусов при нескончаемой, выматывающей душу и внутренности болтанке. Янош уж на что был крепок и неуязвим, но и он поддался тошнотворной, мутной хандре, от которой спасало только в больших количествах поглощаемое им крепкое вино из запасов Карло. Но когда трезвел, становилось еще гаже и хуже, и приходилось манипуляции с вином начинать сначала. Карло из бравады и жадности старался не отставать от своего гостя и пассажира, но только довел себя до скотского, ужасающего состояния и под конец в лежку лежал под обрывком парусины прямо на палубе в луже собственной блевотины.

Постояв, однако, на портовой пристани, Янош кликнул матросов-гребцов, чтобы доставили обратно на «Изабеллу». Куда идти и как вести себя в совершенно чуждом ему восточном городе, Янош понятия не имел, а у сошедшего с ним вместе на берег Петруччо, доверенного лица Карло Анунцио, и без него хлопот был полон рот. Петруччо уже был при деле, только и мелькал то там, то сям по пристани. За ним поспешали, отчаянно жестикулируя, несколько колоритных и грязноватых турок – то ли местных чиновников, то ли торговых порученцев компании Анунцио.

Следовательно, Янош имел всего лишь один правильный путь – разбудить и привести в божеский вид мертвецки пьяного Карло, а после с его помощью и определиться в городе. Многого от потерявшего первозданное имя Константинополя, варварски превращенного в мусульманский Стамбул, Янош и не ожидал. По крайней мере порт его разочаровал. Такой же, как и в Венеции, только более многолюдный, шумный и вонючий. Те же крики и ругань, только на другом языке, те же бесконечные цепочки оборванных носильщиков. Разве что лохмотья живописнее и безобразнее, да воздух жарче, а так, пожалуй, разница невелика.

Привести в чувство недовольно мычащего Карло удалось лишь к вечеру. Поэтому первую свою стамбульскую ночь Яношу пришлось опять провести на злополучной «Изабелле», которую ощутимо кидало на прибрежной разошедшейся волне. Однако на следующее утро пришедший в себя и вернувший непоколебимую купеческую стать Карло сам уже торопил Яноша скорее отправиться в город.

Остановились на постой в особняке, арендуемом домом Анунцио у одного османского чиновника, отбывшего санджакбеем в Румелию по месту государственной службы. Вместительный и относительно комфортный, дом стоял неподалеку от Айя-Софии, откуда вела дорога прямо к знаменитым воротам Баб и Хумаюн. Однако, осмотрев под руководством Карло стамбульские достопримечательности и попялившись вдоволь, но издали на дворец Топкапы, Янош восточной экзотикой не впечатлился. Слишком много помпезности и суеты, хотя турки вроде никуда не поспешают и о времени имеют уж слишком размытое впечатление. Однако уж очень их много, пусть и велика столица, но не протолкнуться, а на знаменитом рынке, на Бедестане, который и сам по себе целый город, верхом не больно-то и проедешь.

В ночь Янош тишком, чтобы не обеспокоить гостеприимных хозяев, особенно чутко спящего Петруччо, отправился на охоту. В морском путешествии от качки, переживаний и неумеренного возлияния вин Янош совсем изголодался. На «Изабелле» приходилось под конец держаться из последних сил, но поживиться за счет экипажа было делом немыслимым. Без возни бы не обошлось, а всплыви его проделки наружу, пришлось бы в лучшем случае перебить всю команду, и кто бы тогда, спрашивается, управлял кораблем? А в худшем – на его шее оказались бы ненадежные и неопытные новые братья, лишняя морока на голову.

За пропитанием дело не стало. Как и положено добротному портовому городу, на причалах ночевало неисчислимое количество нищих и бродяг, продажных женщин и не имеющих своего угла мелочных торговцев. Выбрав добычу почище и поопрятнее, Янош неслышно утащил ее за груду каких-то мешков и, удовлетворив свою нужду, благополучно утопил в заливе. Можно было жить не хуже, чем в благословенной христианской Венеции.

На следующий день отправились с визитом к французскому послу, коему Янош вручил одно из посланий Грити. Что было в запечатанной сургучом шкатулке, ему было вовсе наплевать, тут с выбором гонца мудрый Луиджи не промахнулся. Но деньги венецианца Яношу еще предстояло отрабатывать, тем более что ушлый и богатенький сверх меры Луиджи обещал в случае верной службы еще и еще. Янош же, как настоящий рыцарь, не ведающий истинной цены деньгам, собирался ни в чем свою персону не ограничивать.

И началась приятная жизнь. Карло, изрядное время проводивший в плавании из Адриатики к Босфору и обратно, любезно предоставил дом в распоряжение благородного и веселого порученца всемогущих Грити и денег за постой не брал, видимо, подразумевая некую другую благодарность или возможную будущую услугу. Обязанности Яноша были нехитрыми, суммы же, получаемые за них, – солидными и весомыми. Приходилось только принимать посланцев с попутных, заходящих в Босфор судов и передавать полученное от них по назначению. Для этого Янош, имея при себе заранее врученные Грити рекомендации и отчасти с помощью услужливого Карло, завязал в Стамбуле обширные знакомства. Одно из них, случившееся в доме стамбульского управляющего казенным имуществом, по-местному – шехир эмина, оказалось для Яноша впоследствии очень кстати.

Эмин Хасан-бей праздновал свадьбу старшей своей дочери и на застолье не поскупился. Праздник почтил своим драгоценным присутствием и новый султанский приближенный Мехмед Соколлу, которому слухи прочили в ближайшем будущем место великого визиря в диване и за которого, что было достоверно, держала руку могущественная и любимейшая жена падишаха Хуррем-султания. Был Мехмед ренегатом и по происхождению серб из рода славных Соколовичей. Но давно забыл и родину, и бывшую веру, но не обрел и тошнотворного фанатизма новообращенного. Словно очень занятой человек, устремленный к одному лишь ему ведомой цели, и не разменивающийся на чувства и повседневные пороки, Мехмед Соколлу производил впечатление настоящего государственного мужа, зоркого и мудрого, внутренним оком распознающего подлинную суть людей и вещей.