Однако ничего Андрей Николаевич ему не протянул, и кажется, вовсе не того хотел. Потому что вдруг сморщился растерянно, но тут же настойчиво задал вопрос снова:

– Это понятно. То есть, простите, иного никто и не ожидал. Только я имел в виду, кого вы, господин президент, любите настолько, что умри этот человек или, к примеру, разрушься совсем какая-то вещь, то вам и самому жить невмоготу будет? – И тут взгляд Базанова забегал кругами еще быстрее и лихорадочнее прежнего.

Ермолов никакой бестактности в вопросе настойчивом не уловил, напротив, в душе поблагодарил вестника за человеческое расположение. Что увидел в нем не только главу страны, но и мужа и отца, хоть и перед смертью, а приятно.

– Я люблю свою дочь. Ларочку. Наверное, больше всего на свете. И уж точно больше самого себя. – И тут Ермолов, увидев на лице Андрея Николаевича совершенно непередаваемое выражение, которое, наверное, бывает только у пораженных на месте громом людей, поспешил сказать: – Как видите, я тоже обычный человек, и у меня обычные привязанности. Так что мне трудно будет умирать и покидать навсегда моих близких, как и всякому иному на этом свете. И вы можете совершенно спокойно сообщить, как мне придется встретить мой конец.

– Вам не придется, – впечатляюще загробным голосом, полным исключительной тоски, ответил Ермолову посланник в рясе. Взгляд его не бегал более, а обреченно устремился в пол.

– В самом деле? – громче, чем нужно, спросил Ермолов и, утратив монументальность, подался вперед к вестнику. Он сейчас ничего не мог еще понять, только внезапно почувствовал то же самое, что и до него многие приговоренные к эшафоту и помилованные в последний момент.

– Да. Все еще хуже, чем мы думали. Чем я думал, – печальным, со слезой, голосом сказал Андрей Николаевич и замолчал.

Господи, что же хуже? – вопросил про себя Ермолов. Может, его ослепят или четвертуют и без глаз, рук и ног заставят жить до естественной кончины? Он и на это был готов, хотя и пришел в настоящий ужас при мысли о подобном существовании. Но не утратил достоинства и кивнул вестнику – продолжай.

– Хорошо, – покорно согласился Базанов с совершенно уже безнадежным видом. – А код в письме был совсем простой. Книга первая Моисеева Пятикнижия. Глава 22, стих второй.

Ермолов увидел вдруг, что на этих словах преподобный Тимофей качнулся, как от тяжелого боксерского удара, позеленел лицом, теперь сделавшимся мертвецким, без единой кровинки, и ухватился за спинку ближнего стула, чтоб не упасть на пол. А вестник в долгой рясе продолжал:

– Я прочитаю, потому что своими словами я такого не скажу. И не смогу. – Тут по закладке Андрей Николаевич раскрыл книгу, оказавшуюся обычной Библией, в хорошем, правда, издании, и зачитал второй стих вслух:

«Бог сказал: возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его во всесожжение на одной из гор, о которой я скажу тебе».

В комнате стояла тишина, которую даже гробовой нельзя было назвать – так ужасна оказалась ее мертвенная пустота. Молчал Ермолов, молчал преподобный, а Андрей Николаевич уже обо всем сказал. Но именно ему пришлось вымолвить первое слово в этой космической тишине.

– «А что будет лежать под его рукой, так сам оценить должен, велика ли драгоценность. И бестрепетно поступить и не ждать освобождения», – процитировал он по памяти строчки из письма. – Авраам занес нож, чтобы заколоть сына – самое великое свое земное достояние. Но был освобожден по воле Божьей. В нашем случае этого, видимо, не произойдет. И на алтарь нужно принести самое дорогое, и бестрепетно, и…

Далее Андрей Николаевич не смог сказать ничего, голос его сорвался. Книга вдруг выскользнула из его пальцев, с отвратительным для слуха грохотом упала вниз.

– Нет! – прозвучало резко и на грани крика, а потом еще раз: – Нет!!!

И только когда снова наступила тишина, Ермолов понял, что кричал он сам. Никто ему не перечил, не пытался переубедить или усовестить. Ни у преподобного, ни у рясофорного вестника не повернулся на то язык.

– Я этого не сделаю, даже если земля разлетится на куски. Ни ради миллионов, ни ради миллиардов чужих жизней. И более об этом ни слова. – Тут в нем проснулись одновременно и политик, и напуганный отец. – Вы оба, да, оба. Останетесь здесь, резиденцию вам покидать запрещаю. И все время, пока я тут, быть у меня на глазах. А в иные часы за вами приглядит генерал Василицкий. Скоро нам всем конец, так что погибать будете с удобствами. Я все сказал.

Ермолов вышел из комнаты, Андрей Николаевич и преподобный за ним. Покорно и не возражая никак. Да и что было возражать?

Часы тикали. Ермолов стремительно соображал. Он уже распорядился, чтобы срочно вызвали к нему генерала Василицкого, и теперь за краткое время Ермолов должен был обдумать весь план. Раз уж суждено, он погибнет вместе со всей страной. Но ребенка своего, единственно обожаемого, спасет. Только полная тайна и наивысшая секретность. Генерал это обеспечит.

Василицкий прибыл скоро, не прошло и получаса с тех пор, как его затребовали в Огарево. Поэтому запись он прослушал по пути, отгородившись наглухо на заднем сиденье спецавтомобиля. И за те, оставшиеся до встречи с Ермоловым, минуты все для себя решил.