Владея воинственной этой атрибутикой, Дый, однако, отнюдь не стратег. Скорее, он — воплощенное безумие битвы, демон случайности. Вот и подошли мы к вопросу — человек ли сей? Родился Дый в недрах рода человеческого, что несомненно. Но сила, данная ему Струной Иувала, в Первоначальном мире в душе его зазвучавшей, столь велика, что мечтательно делает его больше человека. На деле же — меньше несоразмерно, ибо, по моему суждению, не только человек, но и любая тварь бессмысленная выше природной стихии поставлена. С суждением таковым не входит в противоречие и несомненный поэтический дар сего демона. Ибо вдохновение его также сродни бурной стихии, и сходно, скорее, с восхищениями шамана.

О его даровании рассказывают, что обрел он его в виде некоего Меда поэзии, отдав за это Тьме один из глаз своих. В рассуждении аллегорическом так оно, несомненно, и есть. Такожде и повесть о самораспятии его на Ясене, представляющем собою, как мнится, живое подобие Древа, непреложно с прототипом связанное. Ясень сей есть воплощенный способ сообщения миров для Продленных, имманентность инобытия, для Кратких трансцендентного.

Что же касаемо поэзии, она же мудрость дыева, то присуща она Тьме, и лишь с ее стороны таковою почитаться может. Ибо Тьма пуста и пустынна — бездна над бездною, искушающая Древо сие мысленными отражениями от самой себя, каковые есть не что иное, как пожирающие души концепции.

Итак, Дый предстает перед нами в виде демона-шамана, сущность коего — стихия, в основе своей темная. Однако стихия эта непрестанно гложется тщетной похотью стать первоверховной, ибо такова природа великой гордыни ее. Тень гордыни сей отражается в Стволе и склоняет Кратких почитать ее за божественную сущность. Посему в нижних зонах Ствола иные языки именуют Дыя Дьяушпитаром, сиречь Светозарным отцом, тогда как другие, ближе к истине пребывающие — Земледьяволом, ибо сущность Дыя изначально хтонична…»

— …И якоже хощеши, устрой о мне вещь.

Наконец он закончил молитву, начатую давным-давно, когда был еще покоен и уравновешен, хотя думал иначе. Теперь покой исчез. Он стоял среди душных джунглей, покрывали его кровь, грязь и пот, все тело безумно болело, дрожало отвратительной мелкой дрожью. Был совсем без сил — две таких трансформации, одна за другой, могут подкосить какого угодно дива. А Варнава был еще совсем неопытный див. Не говоря уж о том, что никогда и не желал подобного опыта.

Последние часы вспоминались с трудом — теперь он знал, что, превращаясь в чудовище, платишь тем, что стираешь часть человеческого сознания, а, возвращаясь в свой облик, уже не можешь осмыслить чуждые эмоции монстра. Он был один. Дый куда-то девался, и уже довольно давно, судя по тому, что Варнава помнил: тщетные поиски противника по джунглям этой части Шамбалы, куда их вынесли воды сначала озера, а потом вытекающей из него реки. Деревья вокруг были частью повалены, кусты изломаны, трава вытоптана. Варнава вспомнил орды напавших на него существ, с которыми расправлялся голыми руками, при этом поверженные сгорали на его глазах. Дыя уже тогда не было рядом. Он фрагментарно помнил и бой в воде, как они с бушующей темной радостью рвали друг друга когтями и челюстями, но сразу закрыл эти воспоминания. Хотел пасть на колени и молиться о том, чтобы никогда больше не соблазниться возможностью сбросить человечье ради звериного. Но тут ощущение отделенности и изгойства поразило его тяжелым ударом. Он больше не чувствовал себя достойным обращаться с просьбой туда, путь куда был навсегда закрыт для него. Лишь мысленно произнес самую краткую и самую трогательную молитву — последнюю надежду падшего человека. И постарался осмыслить свое положение.

Блестящим оно не было, что было понятно по раздавшемуся громкому треску от грузного тела, продирающегося сквозь подлесок. Треск сопровождался громовым рычанием и нестройным позвякиванием. Ясное дело, приближались новые неприятности. Даже ради спасения своей жизни Варнава не собирался больше совершать трансформаций. Приходилось встречать врага так. Он попробовал призвать на помощь цуки-но-кокоро, но возмущение духа препятствовало утверждению лунной безмятежности. Битва была проиграна заранее, однако драться придется все равно. Впрочем, Варнаве, искушенному горьким наркотиком отчаяния, было безразлично, когда умереть. Можно сейчас.

Стоял и ждал.

Противник показался быстро. Вернее, противница, восседающая на огромном рычащем тигре. Варнава с некоторым удивлением узнал змеелицую брюнетку, на бедрах которой Синий див пытался предаться своему основному пороку. Теперь она казалась величавой и неприступной. Восемь рук появились у нее, каждая из которых сжимала какое-нибудь оружие или же предмет обихода, и не было сомнений, что при случае она эти чаши, колокол или раковину сможет использовать в бою с не меньшим эффектом, чем меч или булаву, которые тоже присутствовали в арсенале. Все это хозяйство и издавало звяканье. А украшавшее шею ожерелье из тщательно отполированных человеческих черепов звонко потрескивало в такт тигриной походке. Дива сладостно улыбалась в никуда, огромные ее глаза затянуты были сонной поволокой.

Варнава исподлобья глядел на явление, ожидая грозных слов или уж сразу смертоносного прыжка. Прикинул, что тигра, пожалуй, еще успеет прикончить. Пустячок, а приятно… Однако его ждало немалое удивление:

— Ну и что ты стоишь, как лох на танцполе? — насмешливо, но с неожиданным оттенком застенчивости произнесла грозная дева, легко спрыгивая с тигра, который облегченно потянулся и улегся отдыхать. — Невежливо не поздороваться со знакомой девушкой.

Голос ее был мелодичен и приятен на слух. Варнаве пришло в голову, что петь она должна замечательно. Под свирель своего синего беса…