Внезапная и трагическая смерть выдающегося ученого вызвала различные толки, частью исходившие от охранного отделения. Как считает сын Филиппова, именно охранка инспирировала статью в "Новом времени", где некто, скрывшийся за инициалами А.Т., пытался доказать несостоятельность идеи изобретения покойного ученого. В защиту Михаила Михайловича выступил сам Дмитрий Иванович Менделеев, показавший на страницах "Санкт-Петербургских ведомостей" полную некомпетентность "А.Т.": «То, что я прочел в статье "Нового времени", содержит в действительности не "научный разврат",а научную белиберду, и как она связана с именем покойного М.М. Филиппова, от которого я ничего подобного никогда не слыхал и с которым всегда беседовал с большим удовольствием…для меня остается совершенно неясной связь между белибердой статьи г. А. Т-а и кончиной человека, который, по моему мнению, оставил о себе добрую память у всех, кто его знал»108.

(Владимир Соловьев)

Я буду говорить о Владимире Соловьеве (1853-1900) как общественном деятеле и публицисте, а не как философе, хотя разграничение это довольно условно, ибо одно связано с другим. Так, принятие причастия у католического священника Николая Толстого в 1896 г. – общественный поступок – было тесно связано с мировоззрением Вл. Соловьева: согласно его учению, мистическое единство Восточной и Западной Церкви сохраняется, несмотря на внешнее разделение их. Вероисповедные перегородки до небес не доходят, и потому он с полным правом мог сказать профессору Льву Лопатину: "Меня считают католиком, а между тем я гораздо более протестант, чем католик"109. Мы будем иметь случай подчеркнуть, что в некотором роде Владимир Соловьев не только христианин и не только филосемит, а еврей… И эта мысль принадлежит не восторженному поклоннику идей философа, а наоборот, яростному ненавистнику еврейства. Но и А.Ф. Кони считал, что в биографии Соловьева публицистичность играет большую роль. Он всегда был бойцом и всюду слышал "трубу, зовущую на бой"110.

Вдумчивый религиозный философ должен был рано или поздно остановиться перед мировой загадкой. Еврейская история, насчитывавшая четыре тысячелетия, грандиозная и величественная, несомненно притягивала его. "Дивный образ торжествующего духа Израильского, превозмогающего все страдания плоти, чарующим образом действовал на его поэтическую душу"111. Поэтому уже в зрелом возрасте он начал изучать древнееврейский язык под руководством Файвеля Меера Бенцеловича Геца (1853-?).

Первая личная встреча произошла в 1879 г. в доме знакомого студента. Гец, робея перед знаменитостями и слыша, что Соловьев находится под сильным влиянием Ф.М.

Достоевского, был насторожен. Но случайно Соловьев обратил внимание, что Гец соблюдает "пищевые ограничения" – кашрут, и тут же начал разговор о "талмудичестве", проявив незаурядную эрудицию. Тем не менее он решил углубить свои знания и обратился к своему одногодку за помощью. Так Файвель Гец стал учителем философа112.

Переписка между учителем и учеником весьма обширна и в эпистолярном наследии философа занимает значительное место. Это была большая дружба, скрепленная общими интересами. Сколько теплых слов сказал в адрес учителя философ. Так, в одном из писем он просит его беречь здоровье, так как круг друзей сужается. А по поводу исцеления Файвеля Бенцеловича он даже на радостях написал юмористические стихи (в письме от 22 августа 1891 г.):

Время от времени они обменивались подарками – то Соловьев высылал другу Арабскую Библию из Москвы, то Сирийскую из Вены. Файвель в свою очередь дарил своему русскому другу еврейское вино с надписью "кошер л'пэсах", которым остроумный философ не без задней мысли потчевал и православного священника, и католического ксендза…

Занимался языком философ неустанно. По словам Геца, он приходил к нему в 10 вечера и оставался до 2 часов ночи. Владимир Сергеевич интересовался не только этимологией и грамматикой, но, главным образом, толкованиями талмудических и раввинистических комментаторов, чтобы понять глубину библейского текста. Работал Соловьев над ивритом и самостоятельно, о чем сообщал своему учителю в письмах из разных городов, куда его забрасывали обстоятельства – Киев, Москва, Загреб, Париж113. Он прочел трактаты "Авот", "Авода Зара", "Иома", "Сукка"114. Иногда он вставляет в письма целые фразы на иврите в русской транскрипции. В 1886 г.

Владимир Сергеевич извещает Ф.М. Геца: «Еврейское чтение продолжаю. Теперь, слава Богу, я могу хотя отчасти исполнить свой долг религиозной учтивости, присоединяя к своим ежедневным молитвам и еврейские фразы, например: "Пнэ элай в'ханнэни ки яхид в'ани, царот л'бабы ирхибу, мимцукотай оц'iэни". Надеюсь, что ради моих добрых намерений Бог будет снисходителен к моему плохому еврейскому выговору»115. Владимир Соловьев достаточно овладел "еврейским" материалом, вплоть до того, что статья "Каббала" в "Энциклопедическом словаре" Брокгауза и Ефрона была написана им. По собственным словам Владимира Сергеевича, его консультантом был ученый гебраист и арабист барон Давид Горациевич Гинцбург. (Между прочим, единственный в России человек, знавший коптский язык, незаменимый сотрудник министерства иностранных дел при сношениях с Абиссинией.) Говоря о незавершенных замыслах философа мы можем сожалеть о том, что Соловьев не успел перевести Библию с оригинала и снабдить текст комментариями.

Но в отличие от многих идеалистов Владимир Соловьев искал возможности помочь еврейству практически. В 80-х годах во время погромного разгула он пытается собрать подписи общественных деятелей в защиту угнетаемого меньшинства. В.

Соловьеву принадлежит почетная роль первого русского, открыто прочитавшего публичную лекцию в Санкт-Петербургском университете об историческом значении еврейства. Лекция была прочитана 18 февраля (по старому стилю) 1882 г., т. е. спустя год после убийства Александра II116. Резонанс этой речи в русском обществе был потрясающий: Соловьев декларировал духовный союз между Израилем и Россией; русская история и еврейская история не случайно встретились на Восточно-европейской равнине. Поэт Н. Минский так описывает эффект этого выступления: "Помню… как я еще юношей присутствовал в актовом зале университета на одной из лекций Соловьева о еврействе. Перед изумленной тысячной толпой стоял бледный аскет, покоряющей красоты. Голосом глубоким, с частыми напряженными паузами он не говорил, а как власть имеющий вещал об обязанности русского народа-богоносца духовно слиться с народом еврейским, вечно богорождающим. Признаться, в то время слова Соловьева, глубоко волнуя, казались мне парадоксом. И только долго спустя я понял их сокровенное"117. Вне всякого сомнения, речь Соловьева была одной из первых апологий еврейства на русском языке.