С телятиной было покончено, и он хрипло засмеялся, хлопнув меня по спине:

— Хоть бы рассказал, чем ты их привораживаешь!

Я тоже кончил свою телятину. И, может быть, именно потому, что после еды я почувствовал себя немного бодрее, я решил сказать ему правду. Откинувшись назад, чтобы освободиться от его руки, лежавшей на моем плече, я начал, глядя ему прямо в глаза:

— Ну, вот что… Хватит. Хорошего понемножку. Я никогда не был в Брессаноне.

— Ты никогда не был в Брессаноне?

— Нет. И не знаю ни Москитто, ни Модуньо, ни Тесситоре, ни Патерностро.

— Что ты болтаешь?

— Это правда. И я не донжуан, хотя женщины мне нравятся. И у меня никогда не было ни Неллы, ни Пины. И вообще я никогда не служил в армии; моя мать вдова, и меня освободили.

Он посмотрел на меня своими змеиными глазками, и я снова подумал: "Ох, и ловкач! Посмотрим, как он теперь вывернется. Ведь он как кошка: умеет падать на лапы". Да куда там кошке со всеми ее лапами! Он даже не задумался ни на минуту и закричал негодующе и оскорбленно:

— Так, значит, ты меня обманул?

Я растерялся.

— Нет, я просто ошибся, — пролепетал я, — думал, что…

— Какое там ошибся! Ведь ты начал разговор с того, что ты был в Брессаноне. А на самом деле ты там не был. Ты обманул меня, лжец, бродяга, мошенник!

— Ну, ты поосторожнее выбирай выражения!

— Ты мошенник и хотел меня надуть! Пошел вон!

— Но я…

— Молчи! И я связался с таким негодяем, жуликом, бродягой! — Продолжая оскорблять меня, он поднялся на ноги и, застегнув пиджак на все пуговицы, сказал: — Не вздумай идти за мной — я позову полицейского!

И ловкий, как куница, он молниеносно выскользнул в открытую дверь.

Ей-богу, я не вру. Хоть я и ожидал, что он выкинет что-нибудь в этом роде, но никак не думал, что он сделает это так просто и неожиданно. Ох и ловок же он был! Куда ловчее меня! Грустно пошарив в карманах, я вытащил свои последние гроши и расплатился. И вдруг при выходе из траттории меня останавливает прохожий:

— Простите, не могли бы вы сказать…

Может, он просто хотел узнать, который час, или справиться об адресе, но я как заору:

— Я не знаю тебя, я никого не знаю!

Он, изумленный, так и замер на месте, а я бросился бежать.

Для тех, у кого работы нет, безработица — это одно, а для тех, у кого она есть, — совсем другое. Для безработного она как болезнь, от которой ему надо поскорее избавиться, не то он помрет. А для того, кто работает, — это эпидемия, и он должен ее остерегаться, если не хочет заболеть, то есть стать безработным. Ну а я всю свою жизнь, начиная с шестнадцати лет, могу считать одной сплошной полосой болезней, с перерывами на то время, когда бывал здоров. Вот однажды утром, рассуждая об этом с другими малярами в вилле на шоссе Кассиа, где мы тогда работали, я и сказал:

— Видать, на этом свете только чиновникам хорошо живется… Поступает такой чиновник на службу лет двадцати, работает до шестидесяти и уходит на пенсию… Никто его не увольняет, никто не твердит о кризисе… Он не боится, что его каждую минуту могут рассчитать… Да здравствует чиновник!

Услышав эти мои слова, Гаспарино, пожилой каменщик, заметил:

— Так что ж, выходит, все должны стать чиновниками, и каменщики тоже?

— Конечно, все должны стать чиновниками.

— А ты знаешь, что бы тогда было? Теперь каменщиков берут на работу, чтобы строить дома, а тогда, наоборот, стали бы строить дома, лишь бы занять каменщиков. И кто бы потом жил в этих домах? Те же каменщики?

Прямо, можно сказать, философский спор. Но он тут же прервался, потому что Энрико, один из наших маляров, вдруг так это веско заявил:

— Вот именно, каменщики!

Мы все так и остались с открытыми ртами. А он, будто тут же пожалев о том, что сказал, отошел в сторонку и закурил. Вокруг все были люди простые, они смотрели на него и покачивали головой, словно говоря: "Да в уме ли он?"

А поскольку я уже давно приглядывался к этому Энрико и имел на его счет особое мнение, то немного погодя отвел его в сторонку и напрямик спросил:

— Скажи-ка, ты случайно не какой-нибудь переодетый шах персидский?

С видом превосходства он улыбнулся и, в свою очередь, спросил:

— Почему ты так думаешь?

А был он белобрысый, очкастый, узкоплечий. Я мог бы сразу его осадить, сказав, что маляры обычно ребята здоровые: труд у них нелегкий, требует немалой силы. Но вместо того я просто сказал, что он не такой, как все. И тогда он открыл мне всю правду.

Он не маляр, он изучает общественные науки. Его отец — богач, ему принадлежит огромный магазин тканей на улице Национале. Но Энрико отцовских денег не желает. Он хочет жить собственным трудом, как мы, рабочие, хочет узнать до конца нашу жизнь и испытать все, что испытываем мы.