— А вы двое сентиментальничайте и любуйтесь луною, даю вам на это десять минут, не больше — помните!

— Тиран! — сказал певец.

На балконе остались только двое. Дверь теперь была притворена и закрыта кисейной занавеской, не Кенелм мельком увидел комнату. Он мог заметить, что она освещалась лампой, стоявшей на столе, и свечами; украшена и меблирована роскошно и не в английском вкусе. Например, потолок был разрисован, а стены не оклеены обоями, но расписаны панелями между алебастровыми пилястрами.

"Это иностранцы, — подумал Кенелм, — хотя мужчина хорошо говорит по-английски. Вот чем объясняется игра в юкр в воскресный вечер, — видно, они не видят в этом греха. Юкр — игра американская. Мужчину зовут Фрицем. Начинаю, догадываться: это немцы, долго жившие в Америке, а мой поэт сказал, что он явился в Лакомб по делам. Без сомнения, хозяин — коммерсант, а стихотворец служит в какой-нибудь торговой фирме. Вот почему он скрывает свое имя и боится, чтобы не узнали, что свободные месяцы он посвящает столь чуждым его профессии занятиям".

Пока он размышлял таким образом, дама придвинула свой, стул к певцу и заговорила с ним, очевидно, очень серьезно, но так тихо, что Кенелм ничего не мог разобрать. Но по ее обращению и по выражению лица собеседника он догадывался, что она его в чем-то упрекает, а он оправдывается. Потом заговорил он — также шепотом, а она сперва отвернулась, потом протянула руку, которую певец поцеловал. Конечно, теперь их можно было принять за любовников; а теплая ночь, благоухание цветов, безмолвие и уединение, звезды и лунный свет — все, казалось, окутывало их атмосферой любви. Вдруг певец встал. Облокотясь на перила и подперев щеку рукой, он стал смотреть на реку. Дама тоже встала и наклонилась через баллюстраду. Ее черные волосы почти касались каштановых кудрей собеседника.

Кенелм вздохнул. Из зависти, из сострадания или страха, — оказать трудно, но вздохнул.

После краткого молчания дама сказала по-прежнему тихо, но на этот раз слова ее не ускользнули от тонкого слуха Кенелма:

— Прочтите мне еще раз ваши стихи. Я хочу вспоминать каждое слово, когда вас со мной не будет.

Певец тихо покачал головой и ответил что-то, но слов его Кенелм не расслышал.

— Прочтите, — повторила дама, — а потом положите их на музыку. Когда приедете в следующий раз, я вам их спою. Кстати, я придумала для них название.

— Какое? — спросил певец.

— Любовная ссора.

Поэт повернул голову, и взоры их встретились. Они долго не могли отвести взгляд друг от друга. Потом он отошел и, повернувшись лицом к реке, прочел своим чудесным мелодичным голосом:

Когда он кончился, все еще глядя в сторону реки, дама не прошептала: "Простила!" и не обвила руками его шею, но словно по какому-то побуждению чуть коснулась его плеча.

Певец вздрогнул.

До него донеслись — он сам не знал откуда и от кого — слова:

— Вспомните о ребенке!

— Тсс, — произнес он, озираясь. — Вы слышали голос?

— Нет, — сказала дама.

— Это был голос нашего ангела-хранителя, Амалия. Он раздался вовремя. Пойдем в комнаты!

На следующее утро Кенелм спозаранку навестил Тома в доме его дяди. Это был спокойный и уютный дом; чувствовалось, что владелец его — человек с достатком. Ветеринар был довольно умен и, по-видимому, более образован, чем того требовала его профессия. Бездетный вдовец лет шестидесяти — семидесяти, он жил с сестрой, старой девой. Оба, очевидно, были очень привязаны к Тому и рады возможности удержать его у себя.

Сам Том казался несколько грустным, но не угрюмым. Лицо его так и просияло, когда он увидел Кенелма.

Наш чудак, беседуя со старым вдовцом и старой девой, старался быть любезным и настолько походить на обычных людей, насколько это было в его силах. Прощаясь, он пригласил Тома зайти в половине первого к нему в отель и провести день в компании с певцом. Потом Кенелм вернулся в "Золотой ягненок" и стал ждать там своего гостя.

Этот поклонник музы явился ровно в двенадцать. Лицо его было не так весело, как обычно. Кенелм ни словом не упомянул о сцене, которой он был свидетелем, да и гость его, по-видимому, не подозревал, что Кенелм тайно присутствовал при его беседе на балконе. Не догадался он и о том, что Кенелм напомнил ему о ребенке.