Кенелм. Я просил моего друга Тома Боулза прийти несколько позднее: я хотел поговорить с вами о нем и объяснить, чем вы могли бы быть ему полезны.

Певец. Пожалуйста.

Кенелм. Вы знаете, что я не поэт и не очень уважаю стихотворство как ремесло.

Певец. Я тоже.

Кенелм. Но я весьма уважаю поэзию как священную миссию. Я почувствовал такое же уважение к вам вчера, когда вы, рисуя, говорили о призвании художника и поэта и вложили в мое сердце — надеюсь, на все время, пока оно бьется, — образ девочки на освещенном солнцем холме, высоко над жилищами людей, девочки, которая бросает к небу свой мячик из цветов и сама при этом поднимает глаза к небу.

Щеки поэта ярко вспыхнули, и губы его задрожали: как и многие поэты, он был очень чувствителен к похвалам.

Кенелм продолжал:

— Я был воспитан в реалистическом духе, но меня это не удовлетворяет, потому что в реализме, если понимать его как школу, нет правды. В нем только частица правды, самая холодная и жестокая, а тот, кто говорит часть правды и умалчивает об остальной, — лжет.

Менестрель(лукаво). Значит, критик, который сказал мне: "Воспевайте бифштекс, потому что аппетит есть действительная потребность повседневной жизни, но не пойте об искусстве, славе и любви, потому что в повседневной жизни человек может обойтись без подобных идей", — значит, этот критик лгал?

Кенелм. Благодарю вас за упрек и покорно его принимаю. Конечно, я лгал, если говорил это серьезно, а если не серьезно, так кому это было нужно…

Менестрель. Вы сами изобличили себя во лжи.

Кенелм. Весьма вероятно. Я отправился путешествовать, чтобы бежать от притворства, а теперь начинаю думать, что и сам настоящий притворщик. Встреча с вами произвела на меня такое же впечатление, какое на мальчика, отупевшего от грамматики и прозаических дробей, производит прелестное стихотворение или книга с картинками: он чувствует, словно ум его просветлел. Я вам очень обязан: вы даровали мне целый мир добра.

— Не могу понять, каким образом.

— Может быть, сами того не подозревая, вы показали мне, как реализм природы получает краски, жизнь и душу, если взглянуть на нее с идеальной или поэтической стороны. Сами слова, которые вы говорите или поете, непосредственно не приносят мне пользы, но они пробуждают во мне новое направление мыслей, и я стараюсь проследить его до конца. Лучший учитель не тот, который что-то провозглашает, а тот, который лишь намекает и внушает своему слушателю желание дойти до всего самому. Поэтому, о поэт, каково бы ни было в глазах критика достоинство ваших песен, я всегда с радостью буду помнить, что вы хотели бы вечно ходить по свету, распевая.

— Простите, вы забыли, что я прибавил: "Если бы жизнь всегда была юной, а время года — лето".

— Я не забыл. Но если юность и лето блекнут для вас, вы, проходя, оставляете юность и лето за собою в сердцах тех, кого проза жизни сделала б вечными стариками, считающими ленивое биение своих сердец под серым небом, без солнца и звезд. Я хочу заставить вас понять, как великолепно призвание менестреля — сливать жизнь с песней и подкидывать вверх цветы, как это делала девочка, поднимая к небу глаза. Думайте только об этом, когда будете говорить с моим страдающим другом, и вы принесете ему пользу, как принесли ее мне, не сознавая, что такой искатель прекрасного, как вы, влечет нас за собой, так что и мы начинаем искать красоту и находим ее в полевых цветах, к которым прежде были слепы.

Тут Том вошел в маленькую посыпанную песком гостиную, где происходил этот разговор, и все трое отправились кратчайшей дорогой из города в поля и леса.

Быть может, похвалы и просьбы Кенелма доставили поэту большое удовольствие, но только в этот день он говорил так увлекательно, что пленил Тома, а Кенелм довольствовался краткими репликами, побуждавшими главное действующее лицо продолжать монолог.

Беседа шла о вещах видимых, о созданиях природы — предметах, интересующих детей и таких людей, как Том Боулз, привыкших смотреть на окружающий мир скорее глазами сердца, чем ума. Странствующий певец хорошо знал привычки птиц, зверей и насекомых и рассказывал о них истории с юмором и пафосом. Том восторженно слушал их, и они то заставляли его весело смеяться, то вызывали слезы на его больших голубых глазах.

Друзья пообедали в придорожном трактире, и трапеза прошла весело. Потом они побрели назад. Дневной свет начал меркнуть. Беседа пошла теперь уже на серьезные темы. Кенелм принял в ней более живое участие. Том слушал молча, очарованный. Наконец, когда перед ними показался город, они решили отдохнуть в тенистом уголке, где земля была устлана мягким мохом и пахло диким тмином.

Здесь они вольготно и непринужденно растянулись на траве. Птицы распевали в листве над ними свои вечерние песенки или безбоязненно опускались на лужок в поисках пищи.

— Вы говорите, — сказал певец Кенелму, — что не занимаетесь поэзией. А я уверен, что воспринимаете мир как поэт. Скажите, вы пробовали когда-нибудь писать?

— Нет, я уже раньше говорил вам, что писал только школьные стихи на латыни и греческом. Но как раз сегодня я нашел в своей сумке стихи, написанные одним моим школьным товарищем, и я положил их в карман с намерением прочесть вам обоим. Они непохожи на ваши создания минутного вдохновения, в которых вы не подражаете другим поэтам. Эти стихи написаны шотландцем и навеяны старинными балладами. Самим текстом нечем восхищаться, но основная идея показалась мне оригинальной; вот почему я сохранил эти стихи. Они случайно попали в одну из двух книг, которые я взял с собой из дома.