Я засмеялся, и не только потому, что голова пошла кругом от поспешности и перемены тем его красноречия, но и оценив его остроты.

— Но это оказалось ошибкой. Я был просто тупицей.

— Тупицей? Что-то не-похоже, чтобы такое определение вам подходило.

— Черт побери, я не сомневаюсь, что никогда бы не набрал коэффициент умственного развития сто шестьдесят. Отродясь не набрал бы.

— Перестаньте, все эти тесты — хитроумные головоломки для белых англосаксов, протестантов среднего класса вроде меня. Полагаю, правильнее было бы сказать — для белых англосаксов-католиков. Измерить интеллект не так просто, как взять пробу крови.

— Благодарю на добром слове, но правда есть правда, я был тупоголовым сукиным сыном. И даже хуже чем тупоголовым. Все, что я теперь знаю, то, как я говорю с вами, — все это за счет Па… — за счет того, чем они меня пичкают.

— Все за счет этого? Нет.

— Мать вашу, все от этого! — Он рассмеялся более спокойно, чем в первый раз. — Говорить с вами — одно удовольствие, Саккетти. Вы пасуете перед каждой моей непристойностью.

— Полагаю, это результат воспитания в окружении среднего класса. Я хорошо пользуюсь англосаксонскими словами в печати, но почему-то их устное произнесение… Это рефлекс.

— Эта книга репродукций у вас на столе — вы читаете текст к репродукциям?

— Я лишь бегло просматривал второй том «Фламандских живописцев»; в нем Виленский собрал гравюры. Весь текст — в первом томе; я начал было читать, но увяз. У меня недостаточно усидчивости, чтобы сконцентрировать внимание на чем-то одном.

Реакция Мордикея на это оправдание оказалась неправдоподобно серьезной. Он ничего не сказал в ответ, однако после небольшой паузы продолжил прерванную мысль:

— Там есть одно жуткое место. Можно, я прочитаю его вам? — Он уже взял с полки первый том. — Это о Хуго ван дер Гоэсе. Вы о нем слышали?

— Только то, что он был одним из ранних фламандских художников. Хотя не думаю, что я видел что-нибудь из его работ.

— Вы и не могли видеть. От них ничего не осталось. Во всяком случае, ничего с его подписью. История такова, что около тысяча четыреста семидесятого года он сошел с ума, стал одержим идеей, что проклят, что дьявол намерен заполучить его и всякое такое. В то время он уже жил в монастыре под Брюсселем, и братьям приходилось прибегать к музыке, чтобы возбуждать и успокаивать его, подобно Давиду с Саулом. Один из тамошних парней вел хронологию его помешательства — со всем этим очень стоит ознакомиться, — но один отрывок мне по-настоящему нравится… Позвольте, я его прочитаю:

«…Из-за воспаления сил воображения брат Хуго был предрасположен к дневным полетам мечты и галлюцинациям, следовательно, страдал болезнью мозга. Я утверждаю, что близ мозга есть маленький очень чувствительный орган, который управляется созидательными силами и силами воображения; если у нас слишком пылкое воображение или чрезмерно богатая фантазия, они воздействуют на этот маленький орган, и если он переутомляется, то может наступить момент его гибели, что приводит к безумию или одержимости. Если мы хотим избежать этой безысходной…»

Мордикей произнес это слово, запинаясь.

— «…Опасности, то должны сдерживать нашу фантазию, нашу впечатлительность и нашу подозрительность и исключить все другие тщетные и бесполезные вещи, которые могут волновать наш разум. Все мы только люди; и несчастье, свалившееся на нашего брата из-за его фантазий и галлюцинаций, не точно так же ли могло поразить и нас?» Ну, не грандиозно ли? Я могу живо представить этого старого ублюдка и то удовольствие, которое он испытывал, когда продолжал: «Я предупреждал тебя, Хуго! Не я ли говорил тебе всегда, что вся твоя живопись представляла опасность?» Так отчего же он сошел с ума, как вы полагаете?

— Любой может сойти с ума; это не прерогатива художников. Или поэтов.

— Да, полагаю, всякий, кто идет прямо к цели, безумен. Мой народ наверняка был достаточно безумен. Мам-ми — так мы ее называли, а как она мне помогает! — Мам-ми была помешана на Святом Духе, а тот старик был сумасшедшим без него. Оба мои брата были наркоманами, и это сводило их с ума. Безумие и безумие, безумие и безумие.

— Вам плохо? — спросил я, поднимаясь с кровати и подходя к Мордикею, который все больше и больше возбуждался — он уже содрогался всем телом, глаза были плотно закрыты, одна рука прижималась к сердцу, — его речь перестала быть связной, превратившись всего лишь в сдавленные придыхания. Тяжелая книга выпала из его левой руки на пол, и от ее стука об пол он открыл глаза. — Я буду… в полном порядке, если… на минутку прилягу. Немного кружится голова.

Я помог ему вернуться на кушетку и, не имея лучшего средства, подал стакан воды, которую он выпил с благодарностью. Руки, державшие стакан, все еще дрожали.

— Теперь вы понимаете… — спокойно резюмировал он, бегая похожими на лопатки пальцами вверх и вниз по граням стакана, — …я говорю о ван дер Гоэсе. По крайней мере, мне приятно думать, что только о нем. В каждом художнике есть, конечно, что-то особенное, своего рода магия — в буквальном смысле. Умение разгадать знаки природы и обладание даром выдохнуть людям ее секреты. Так ведь это происходит, не правда ли?