– Вы, наверное, все хотите узнать, почему я устроила весь этот спектакль, съемки «Девочка на цепи – 2»? На то были серьезные причины.

– Ну и какие? – Варвара вскочила, уперев руки в боки.

– В ночь перед уходом я высказала тебе все, что хотела сказать. Тебе и твоему хахалю, – продолжила Маша.

Курбан тоже вскочил:

– Я не позволю!

– Молчать, – осадил Никита и поиграл стальными браслетами. – А то наручники надену.

– Высказала все и твоему похотливому коту, которого ты хочешь прописать в моем доме, – более резко произнесла Маша. – А днем раньше, когда вы в очередной раз напились, я услышала ваш разговор на кухне. Ты сказала, что «ей пора вслед за папашей». А ты, Курбан, перетрусил и сказал: чтоб молодая девчонка умерла от сердечной недостаточности – могут заподозрить… А ты, мамочка, ему сказала: никто не догадается, если ты сам не ляпнешь где-то. И я решила уйти, чтоб не доставить тебе радости плакать на моих похоронах. А Сережа, – кивнула она в сторону Огарева, – единственный человек, который сочувствовал мне на этих гнусных съемках… Он и предложил мне вернуть должок. И мы сняли кино про «девушку на цепи». И оно заставило поволноваться и Курбашку, и мамашку, и мадам Самобрехову, и господина Грош-Ценаева. И Ромку, похотливого соседа. А потом каждый из вас получил от меня по куску цепи. По мере подлости. Больше всех получила ты, Варвара, десять звеньев, меньше – твой сожитель в моей квартире – пять.

– Всем вещдоки – на стол! – приказал Савушкин.

Присутствующие с ненавистью, кто – с облегчением стали выкладывать из конвертов и бросать фрагменты цепи на стол.

Маша продолжила обличительную речь:

– Соседушка Кухаркин, который хотел меня совратить еще несовершеннолетней, получил четыре. Большего ты не стоишь. Ну, и остальной камарилье перепало: Самобреховой, Грош-Ценаеву, оператору… Гришке Хлопухину – шесть звеньев, сам знаешь почему: всю жизнь был шестеркой…

– Маша, – подала голос Оля. – А мне-то за что перепало твоей ненависти? Ты же подруга была мне?

Она бросила на стол два звена.

– Подруга… – покачала головой Маша. – Когда меня все травили, ты тоже отвернулась от меня. Стыдно общаться было? А мне так не хватало твоей поддержки! Я потеряла мать, потом эта гадина свела в могилу моего отца, – она показала рукой на Варвару.

– Да не слушайте ее! – уже умоляла Варвара.

Маша, не обращая внимания, продолжала:

– Ты тоже отвернулась, подруга, когда эта стая улюлюкала, когда кричали «болонка на цепи», а вот это ничтожество (кивок в сторону Хлопухина) становился на четвереньки и гавкал… Не знаю, как я тогда не покончила с собой…

– Маша, прости, бога ради, дураком был… – заныл Хлопухин.

– Дураком и остался… Я перестала ходить в школу. Варвара ничего не знала. Она вообще ничего не знала. Была занята собой и своими делишками. Я уходила на другой конец города, бродила по улочкам. И однажды какая-то сила остановила меня перед храмом. Я вошла, там никого не было… И тихая благодать как-то сразу успокоила меня, очистила душу… Я не заметила, как ко мне подошел священник. Он спросил меня: почему юное создание не в храме познания? Я сказала, что не хочу ходить в школу, потому что в классе моем одни уроды… В общем, рассказала все про свою несчастную жизнь… Священник выслушал меня, дал мне три свечи, чтобы две поставила за упокой мамы и папы, а третью за свое здравие… Он долго говорил со мной, и до сих пор помню его слова: величайший грех – лишить себя жизни. А на прощание перекрестил и сказал: «Иди, дочь моя, в школу. И помни: кто был последним – станут первыми». В этот же день я случайно, а может, и нет, встретилась на улице с Сережей. Разговорились, вспомнили съемки. И я расплакалась. – Огарев смущенно опустил голову. – Говорит, что ж ты мне раньше не сказала? Они у меня все на карачках ползать будут. А Сережка крутой, одиннадцатый класс, каратист, его все боялись. На следующее утро Сережка меня за руку в класс привел. Все очумели. В шестой класс – крутой Серега. Одиннадцатиклассник! И Сережка им всем говорит: «Это моя сестра. Кто хоть раз тявкнет на нее – пасть порву!» И вся эта трусливая свора, однокласснички, меня сразу зауважали. Чуть ли не полюбили.

– Маша, мы все тебя любим! – вдруг всхлипнула Варвара. – Особенно я!

– Клянусь аллахом, ты мне как дочь! – воздел руки к небесам Курбан.

И случилось чудо: все наперебой стали изъясняться в любви к Маше.

– Машенька, – запела железная Самобрехова. – Если б ты знала, как я исстрадалась, когда снимали эту страшную сцену! Ты же для меня была как дочь!

– И для меня! – не стал отставать Грош-Ценаев. – Даже больше, чем для тебя, Самобрехова. Мне все это написать пришлось! Все через сердце пропустить! Мое израненное писательское сердце!

Гриша Хлопухин бухнулся на карачки.

Маша оторопела:

– Только не гавкай!

– Прости меня, Маша…

– Машенька, мы так тебя любим! – пропищала Оля.

– А я вас – не люблю! – обведя презрительным взглядом присутствующих, ответила Маша. – Пошли, Сереж!

Они вышли, не закрыв за собой массивную дверь уголовного розыска.

– Все свободны! – громко произнес Белозеров.

Алиев и Шпонка встали и было направились к двери.

– А вы куда? – остановил Белозеров. – Вам придется посидеть.

Сожители медленно сели…

А Машу и Сергея в этот день видели в самом романтичном месте города – на «Мостике влюбленных», над излучиной озера, в самом дальнем углу парка.

Сережа достал два последних звена цепочки:

– Осталось два колечка…

– Которые ты получил от меня в целях конспирации! – Маша подняла пальчик вверх.

– Прощайте, – сказал Сергей и бросил их в воду. – А это – тебе и мне взамен.

Он достал бархатную коробочку, открыл, а там – два обручальных кольца.

– Сережка, ты – чудо!

Маша бросается ему на шею, и влюбленные, конечно, сливаются в поцелуе.

…Не правда ли, красивый финал?